Я сказал, что выбрал роман, но в данном случае выбор зависел не только от моего желания. Со стороны может показаться, что в литературе существует полная свобода выбора, в действительности же выбор определенной формы выражения, в моем случае — романа, обусловлен психической структурой автора, всей его человеческой сущностью. Я мечтал, что буду писать пьесы и киносценарии, и даже пытался делать это, но быстро отказался от своей мечты. Возможно, на это повлияли те прекрасные кинофильмы, что я видел, но, скорее всего, наш великий драматург И.-Л. Караджале. Кажется, что не имеет большого значения, какая форма выбрана. Кто предпочитает флейту, кто — трубу, главное ведь полученная мелодия, если это подлинная мелодия, а не просто шум. Но это не так — выбор жанра является решающим фактором для писателя, — конечно, после таланта.
Я остановил свой выбор на романе, потому что роман представляется мне наиболее свободным от всяких канонов и в то же время он обладает бо́льшими, чем другие жанры, возможностями широкого охвата и отражения действительности. Я не откажусь от романа и потому, что он правдивее каких-либо других литературных жанров. Мне кажется, что в романе, как ни в каком ином жанре, отступление от действительности, компромисс, подражание и подмена правды украшательством сразу же бросается в глаза и ведет к полному провалу. Роман можно создать, только основываясь на правде, потому что, как говорил один великий писатель, он подобен зеркалу, которое несут вдоль дороги.
В создании моих книг огромную помощь оказала мне журналистика. Я занимаюсь ею пятнадцать лет и уже привык к навязчивой мысли о том, что вечно нахожусь в долгу перед читателем — своим современником. Я постоянно желаю лишь одного — расквитаться с этим долгом и в то же время оставаться непрерывно в долгу, рассказывая людям их и, следовательно, мою правду. Возможно, я заблуждаюсь, но для меня как писателя наибольшей ошибкой была бы компрометация благородных идей книгой, лишенной художественной ценности. Не исключено, что я не прав в оценке того или иного события, в описании тех или иных людей, и потому прошу прощения у героев моих книг и у своих читателей. Но я знаю, что никто и ни в чем не простит меня и всех остальных писателей, если мы отойдем от нашей эпохи, столь волнующей и захватывающе интересной в своих материальных и духовных преобразованиях.
Несомненно, что в этих нескольких строках я сумел сообщить о себе лишь самые общие сведения. Но не лучше ли, чтобы читатель узнал писателя не из того, что он говорит о себе, не из статей, не из теоретических рассуждений, а из его произведений? Я думаю, что так было бы естественно. Потому я надеюсь на новую встречу с советским читателем. А до тех пор я с волнением жду его оценки тех нескольких страниц моей жизни, что включены в этот сборник.
Октябрь 1972 г.
Яссы
ЖИЗНЬ ПО КАРТОЧКАМ
Не сохранилось ничего. Полы были гнилые, парты — хромые и поцарапанные, учителя — старые. Нам достались только престарелые учителя. У молодых были дела посерьезнее, чем обучать нас грамоте. Остался один лишь Аттила и классный журнал. В какой-то степени сохранился один лишь классный журнал, так как Аттила тоже умер.
Он сидит прямо, кусая свои бескровные губы, пристально рассматривая высохшие ладони, как будто именно на них написан ответ на заданный им вопрос, и снова спрашивает нас:
— Какой это был день? Вы не помните?
Никто не помнит или не дает себе труда вспомнить тот день, который разметал нас во все стороны. И не все ли равно, случилось ли это в понедельник или в субботу? Была весна. Это уж точно, ведь занятия во всех школах заканчиваются именно весной.
Актовый зал. Знамена, учителя, потеющие в своих черных костюмах, взопревший примарь[13], претор[14] — сморщенный, усохший полковник, которому пришлось на старости лет вновь облачиться в военный мундир, портреты маршала[15] и короля в массивных рамах, кое-кто из родителей и мы. Зал был тесный, душный, и мы зевали, пока директор разглагольствовал о нравственном императиве Сократа, Канта и Ницше. Мы бы совсем уснули, если бы зал не взорвался аплодисментами.