— Почему у меня так болят глаза?
— Пройдет. У тебя перелом нескольких ребер. Врач гарантировал, что через две-три недели…
Мама! С помертвевшим лицом, как в ту ночь, когда аромат земли боролся со зловонием смерти и луна прильнула к ее лицу.
— Кто этот человек, с которым ты пришла, мама?
— Михай!
— Не делай то, что сделала мать Албу.
— Михай, вернулся папа!
Отец! Нет, это не отец. Мой отец молод, у него ясное лицо, чистые руки, радостные глаза.
— Кто ты?
— Сынок!..
Только голос действительно папин. Только голос его не убили. Почему он говорит о таянии снегов? Не хочу, чтобы снег растаял. Под ним мертвецы, обгорелые стены, крысы. Снег белый и чистый, он должен прикрывать все.
Почему ты говоришь о смерти, вшах, голоде? Молчи! Я не в силах больше терпеть. Лучше расскажи, как ты целовал Мари, когда она писала твой портрет.
Но где портрет? Почему не принесли и его сюда, к Леспеде?
А Аттила? Он тоже пришел. И Албу.
Не пришли ли они на мои похороны? Может быть…
— Онуц Павел!
— Здесь.
— Как я рад тебя видеть, Павел! Как живут ребята? Ты с кем-нибудь встречался?
— С Албу, с Драгомиром, с Леспеде, с Мэгурэ. Потекэ погиб. Погиб и Шербу. Все остальные живы и здоровы…
Павел упоминает о погибших мимоходом, как будто говорит: «Ну, как поживаешь? Все в порядке?» Да и ты, Павел, изменился.
— Моего отца ты видел?
— Да.
Его взгляд останавливается на стакане, в котором желтое вино осталось непригубленным.
— Да, я его видел. В последний раз…
— Знаю. Ты не первый, кто говорит мне это. Уже несколько дней, как я знаю правду. Расскажи мне все, как было. Я знаю, что ты тоже был там.
— Его ранили в плечо. Рана пустячная. Как раз когда его перевязывали, началась вражеская контратака. До носилок оставалось метра три… Не больше… Осколок вонзился ему в спину и вышел в грудь. Вместо него на носилки положили другого. Он все равно уже был обречен. Мы отступали. Бежали. Когда я поравнялся с ним, он все еще кричал: «Не оставляйте меня, братцы! Не оставляйте!» Но я ничего не мог сделать.
— Не могу в это поверить. Не могу! Если бы вы… Если бы ты…
— Мы ничего не могли сделать…
Павел смотрит на меня своими бесцветными глазами, но не встречает моего взгляда. Я уставился на его пустой правый рукав, лежащий на столе.
Немного погодя я его спрашиваю:
— А ты как живешь?
— Как видишь.
Вино так и остается нетронутым. Мы встаем и пробираемся между столиками ресторана. Он переполнен. Люди охвачены какой-то бесстыдной радостью и раздражают меня. Улицы залиты огнями. Уже несколько дней, как затемнение отменено и луна оказалась излишней. Никто не обращает на нее внимания.
— Что ты думаешь дальше делать, Павел?
— Поживем — увидим.
Мимо нас проходит женщина в трауре. Свет витрины освещает ее лицо.
— Ирина!
Она смотрит на меня печально, равнодушно, устало. На секунду останавливается, делает шаг навстречу, но передумывает и спрашивает:
— Тебе что-нибудь нужно?
Я сам не знаю. В голове у меня полный сумбур. Я говорю первое, что приходит на ум:
— Как поживает твоя мама?
— Гниет.
Я протягиваю руку, чтобы погладить Ирину по лицу, но она отстраняется так же равнодушно, печально и устало. Затем поворачивается ко мне спиной и уходит, переставляя ноги медленно и неуверенно, будто только учится ходить.
— Кто это? Хорошенькая. Завидую тебе.
— Нечему завидовать. Это сестра Букура. Штефана Букура.
— Ах да. Я ее не узнал.
Ее невозможно узнать, думаю я. Я тоже ее не узнаю. Мы с большим трудом узнаем друг друга. Мы лишь учимся этому. Точно так, как Ирина сейчас учится ходить.
— Зарэ Сорин!
— Здесь.
Зарэ был отличником нашего класса. Сейчас он тащит огромный чемодан.
— Что у тебя там? Ты весь дом засунул туда?
— Книги. А что там еще может быть?
Зарэ — хилый, бесцветный. Носит очки от близорукости. Он портил себе глаза ради каждой оценки. Я не понимаю, ради чего он погубил себе зрение, тем более что жизнь лишь начинается. Его отец тащит второй чемодан, а мама сетку с пакетиками, завернутыми в газетную, уже промасленную, бумагу. Его родители в отличном настроении и одолевают сына советами.
А моя мама молчит, печальная, как всегда.
На перроне я покупаю газеты и нахожу в них новые стихи Бернеску. Теперь он отказался от непорочного целомудрия. Он пишет суровые, черные стихи об эксплуататорах и революционных знаменах. Читая их, я вспоминаю, как черви выползают после дождя, и радуюсь тому, что солнце их убивает, сжигает там, где застигнет.