— Надо его переодеть, чтобы он не простудился.
Его раздели.
— Давай твою рубашку, она, наверное, ему подойдет. А ты — брюки, вы примерно одного роста, на вот и мой пиджак.
Мокрую одежду выжали и разложили на нарах, чтобы просушить.
Ванку стонал.
— Оставьте, не надо! В городе всё знают. Я слышал, как они об этом говорили. Сульфинеску пытал меня током. У них ничего не вышло…
Измученный, он уснул. Остальные смотрели на него молча. Бота носовым платком вытирал ему лоб и волосы.
— У него жар. Только бы ему не заболеть.
Ванку вздрогнул. Не открывая глаз, тихо сказал:
— Я не заболел. Прикиньтесь, что потеряли сознание. Когда бьют, не напрягайтесь. Придет врач, будет поднимать веки, закатите глаза. Я не заболел. Устал очень.
И снова уснул. В этот день больше никого не вызывали на допрос. Пришел надзиратель, принес еду и ведро воды. То и другое выплеснули в парашу.
До вечера они пролежали на нарах в полном оцепенении, лишь изредка нарушая молчание. Ждали. В какой-то момент Балинт сказал:
— Я будто пьяный и налит свинцом — не шевельнуться.
— Ничего ты не чувствуешь, малыш, — отозвался Бота. — Тебе это просто кажется. Ты подумай о чем-нибудь другом. Нет ли у тебя девушки, с которой ты гулял по вечерам, ходил в кино?
— Нет.
— Как же так?
— Очень я одет плохо, девушки нос воротят.
— Еще чего, разве дело в одежке?
— Видать, в одежке. С нее начинается.
— Просто ты не знаешь, как за них взяться. Вот я сейчас про себя расскажу, чтобы ты знал, как надо действовать.
Никаких историй он не рассказал. Ему не хотелось разговаривать, да, по-видимому, и Балинту не хотелось слушать. Прошел еще час, а, может, и два в полном молчании. Было трудно понять, сколько прошло времени, так как в камере было совершенно темно.
— Интересно, кто следующий?
— Увидим.
— А что, когда пропускают ток, хуже, чем когда бьют?
— Не думаю. В конце концов выдержать можно все. Если захотеть и твердо знать, ради чего.
— Твоя правда.
— Когда меня, например, били по пяткам, я боли в ногах не чувствовал. Стреляло в затылок. Больно стало, когда заставили ходить.
— А меня подвешивали к потолку и к ногам привязывали эту чертову гирю. В ней килограммов двадцать, а то и больше. Я думал, у меня позвоночник разорвется. Но не разорвался. Сульфинеску все время что-то спрашивал, но я ничего не слышал: гудело в ушах.
— А что, если нам поговорить о чем-нибудь другом? — предложил Бота.
— О чем же?
— Например, о женщинах.
О женщинах говорить не стали.
Еще какое-то время прошло в молчании. Казалось, все спят. Возможно, так оно и было.
— Ох, как курнуть хочется!
— И мне охота.
— Вот интересно, а мне не хочется, будто не курил никогда. Не помню, что и за вкус у табака.
— Чертовщина какая-то, кажется, я видел сон, а ведь вроде не спал. Все-таки, наверно, это сон такой. А иначе как объяснить? Мне снилось, что я на вечеринке. Но как же снилось, если я не спал?
— Тебе померещилось.
— Знаешь, и правда померещилось. А с вами такого не случалось?
— Не знаю.
— Сидим это мы с женой, едим мясо, жаренное на вертеле, и у нас бутылка вина, мы ее пьем, пьем, а она все не кончается.
— Может, ты помолчишь? — раздраженно проворчал Бота. — Ты уж лучше спи, во сне еще и не то увидишь.
Ночью им тоже не спалось. Они ворочались, стонали, забываясь коротким тревожным сном. Бота спал совсем недолго и проснулся от сильной жажды. Казалось, во рту все склеилось. Язык стал как чужой, его хотелось выплюнуть. Он тщетно пытался проглотить клейкую слизь. В горле — пекло. Он приподнялся и посмотрел вокруг. Лампочка под потолком светила тускло, и сам он видел все как в тумане. Предметы изменили свои размеры и зыбко струились. Его товарищи, лежавшие рядом, будто вытянулись, тела их стали длинными, тонкими, как струйки дыма. Ведро в углу раздулось с бочку, оно качалось и блестело, и казалось, что там ходят холодные сверкающие волны. «Ну вот! Началось! Им тоже не легко. Уже два дня… Наступает кризис. Только бы нам выдержать. Мальчика не надо было втягивать. Совсем зеленый еще». Он услышал, как рядом кто-то заговорил тихо, но внятно:
— Совсем не в этом дело! Ну и что? Пусть она маленькая, эта забастовка, но ведь нужная… Почему это глупость? Такая форма борьбы… Главное — оружие… В их руках закон, а в наших — забастовка… А без борьбы, ползти на брюхе…
Человек смотрел в потолок и шептал лихорадочно и сумбурно.
— Что с тобой? — спросил Бота.
— Ничего.
— Ты что-то сказал?