Скрипнула калитка, во дворе послышался топот сапог.
— Солдаты, — сказал Войку.
На веранду поднялся сержант.
— Здесь он?
Дядя провел его в дом. Сержант наклонился и ощупал плечо раненого.
— Поднимайся, — приказал он.
Капитан открыл глаза.
— Сил нет…
— Есть доктор в селе? — спросил сержант.
— Был, — болезненно скривился Войку.
— Кое-кто позаботился, чтобы его не стало, — добавил дядя.
Сержант понял.
— Фамилия? — пристально глядя на раненого, спросил он.
Капитан не ответил.
— Гэвэнеску, — сообщил Присэкару.
Сержант смахнул пот со лба. Он был молод, на вид ему не исполнилось и тридцати, на погонах виднелись знаки различия вольноопределяющегося.
— Как все произошло?
Дядя рассказал. Когда он упомянул о Некулае, сержант прервал его:
— Кто это Некулай?
Дядя поискал Некулая глазами.
— Некулай! — позвал он.
Только теперь все заметили, что тот исчез. Стали искать его в саду, распахнули дверь каморки. Поиски оказались тщетными. Присэкару в замешательстве поскреб в затылке.
— Кажись, что этот Некулай был его денщиком… Эх, бедолага, — крякнул он с досадой.
Сержант поднял с пола маленький пистолет, укатившийся при падении к самой стене. Крикнул, обращаясь к капитану:
— Твой?
Капитан кивнул. Сержант и Войку помогли ему встать.
— Болит? Сходи-ка, Присэкару, за Рукэряну, — ухмыльнулся Войку и подтянул капитану повязку на плече.
На улице арестованного положили в телегу на сено. Светало. Мужики и бабы группами толпились у заборов. Лаяли собаки, пели ранние петухи.
Затихло. Войку и Присэкару ушли. Двор опустел. С ветвей стекали блестящие, прозрачные капли. Голубые полосы освещали небо на горизонте. Прошло минут пять, а возможно, тридцать.
— Ну что, парень, говорил я тебе, что Некулай любит землю, что лопата так и звенит в его руках?!
Пауль провел ладонью по волосам.
У ворот остановились дрожки. Вернулась тетя Ортенсия.
— Я не могла больше терпеть, — заплакала она. — Не могла больше оставаться там… После пожара мне стало страшно. Я попросила, чтобы меня отвезли домой. Мне все время мерещились страхи, господи, пресвятая богородица!.. Я очень испугалась!.. После случая с Некулаем я стала всего бояться…
— Некулай, — вздохнул дядя. — Он будто творил молитву, а не работал… Помнишь?
Тетя не поняла.
— Он спас мне жизнь, — добавил дядя и рассказал ей все, что произошло после того, как они расстались.
— Некулай, — повторила она, побледнев, и закрыла лицо руками. — А доктор Рукэряну…
Дядя глубоко вздохнул.
— Да!..
Тетя ушла в спальню переодеваться. Вышла в своем обычном платье, выпустила птиц.
— Пошли, Пауль! — крикнул дядя.
— Куда? — испугалась тетя. — Сначала поешьте… Сейчас приготовлю что-нибудь…
Дядя и Пауль сели за стол на веранде.
Было еще прохладно, но день обещал быть хорошим, солнце сверкало, по небу плыли легкие, беленькие, пушистые, как ворсинки, облачка.
Перевод с румынского Ю. Воронцова.
ХОРИЯ СТАНКУ
Литературно-критические статьи, монография о Чезаре Петреску, одном из выдающихся румынских прозаиков периода между двумя мировыми войнами, путевые заметки, несколько театральных пьес — все это было не только моими первыми литературными шагами, но и поисками наиболее подходящих для меня жанров и форм выражения. Как мне представляется, я это нашел в своем первом романе «Эсклиопиос» (1965), после чего я окончательно посвятил себя художественной прозе. Следующие мои два романа — один повествующий о событиях конца XVIII века в Дунайских княжествах, то есть об эпохе Фанариотов, второй — об Александре Македонском, создали у литературных критиков впечатление, что я так и останусь автором исторических романов.
Заодно критики — думаю, вполне справедливо — отметили, что для прозаика Хории Станку писать о прошлом означает говорить о современности. Писателю обычно весьма трудно объяснить или проанализировать свои собственные произведения. Профессиональный критик, да и критик, живущий в каждом читателе, отбирает из книги именно то, что близко его собственным вкусам и его собственной личности. В целом моя проза была охарактеризована как весьма колоритная, насыщенная действием и в то же время проникнутая концепцией взаимозависимости и взаимосвязи между событиями, человеческими делами, судьбами людей и идеалами. Основываясь на этих оценках, я могу без излишней скромности считать, что критики и читатели хотя бы отчасти уловили то, чем я хотел с ними поделиться. Когда я писал новеллу «После полуночи», представленную сейчас советским читателям, я не ставил себе специальной цели совершить скачок из истории в наши дни. На этот раз взяться за перо меня побудило желание рассказать о своем собственном опыте, об определенном участке современной жизни, аналогию которой можно найти и в моих исторических романах. Благодаря своей специальности медика я непосредственно соприкасаюсь с жизненно важными для людей проблемами и с такими ситуациями, когда человеческая душа раскрывает свои тайны, свою силу или слабость, и, возможно, это часто дает мне материал для моей работы. Вероятно, этим же объясняется то, что так много врачей ощутили необходимость писать и не столько о своей профессии или о себе лично, как о человеке вообще и для людей, о том человеке и для тех людей, которых наше общество — социалистическое сегодня и коммунистическое завтра — уверенно и целеустремленно ставит в самый центр вселенной.