— Мы в зоне, — крикнул в мегафон Косаревский, тут же качнул самолет, и Сергей увидел под крылом стоявшую как бы на отшибе, поодаль от деревни, сельскую церковь, что, по-видимому, служила ориентиром для летчиков.
Сергей даже не успел сообразить, что это такое, как самолет резко завалился набок, и то небо, что было над головой, вдруг переместилось под ноги, и ему подумалось, что они провалятся сейчас в эту бездонную глубину. Но так же скоро небо уступило место земле.
— Бочка, — пояснил Косаревский, — мы еще разок-другой прокрутим.
И снова они зависали над глубоким небом, сиявшим какой-то неожиданной, неведомой раньше голубизной.
— Не страшно? — спросил Косаревский, возвращая землю на место. — А сейчас — горка!
И самолет действительно будто с горки помчался стремительно вниз. Было радостно и жутковато от этого быстрого падения, приближающего землю и разрозненно стоявшие на ней предметы — длинный вытянутый сарай, скирду сена, деревья.
Косаревский потянул ручку на себя. Самолет круто полез вверх. Что-то тяжелое вдавило Сергея в сиденье. Глазам стало тесно в орбитах. «Перегрузка?» — подумал он. А самолет все продолжал отвесно забираться вверх, и мотор его работал все звонче и звонче.
Но вот они снова в обычном полете, снова под ними спокойно проходит земля, из конца в конец покрытая белым снегом, уставленная березами и осинами. Какое, однако, счастье жить на свете, быть человеком, который может сделать все, что захочет. Может стать птицей, чтобы вот так безбоязно кувыркаться в небе… Как все-таки здорово летать, забираться вверх, падать к земле, вновь ввинчиваться в небо, испытывая попеременно то страх, то радость, побеждая страх, подчиняя себе высоту неба…
Будь его воля, он бы все дни напролет проводил в самолете. В небе.
В наушниках дробились разные голоса и звуки, стучала морзянка, сквозь ее писк иногда прорывалась музыка, мужской голос нудно произносил цифры. Кто-то упорно твердил: «Я шлямбур, я шлямбур». Все это — голоса в наушниках, гудение мотора, легкое подрагивание самолетных крыльев, нестерпимый блеск солнца, которое, казалось, стало ближе, весенняя бездонность неба, — все это было той жизнью, о которой мечтал Сергей и которая, кажется, для него начиналась. Он будет, обязательно будет летать. Во что бы то ни стало! А если его выгонят из школы, он придет сюда, к летчикам, на аэродром, и станет делать все, что они прикажут. Укутывать самолеты брезентом, качать винт, топить печку в каптерке, носить воду… И будет учиться. Он станет летчиком таким, как они. Будет на равных с ними курить «Беломор», говорить о погоде, спорить о последних хоккейных матчах, в которых участвовала его любимая команда.
Но вот они снова над аэродромом. Сергей увидел внизу темно-зеленые самолеты, длинный коричневый барак, стайку людей возле него, среди которых опознал Сашу.
Самолет наклонился так, словно собирался кого-то клюнуть, мотор затурхал, и они тихо соскользнули с неба, покатили по белому полю аэродрома, которое какое-то время казалось продолжением неба. Но вот самолет остановился совсем. Винт по инерции сделал последние обороты. Косаревский сдвинул фонарь, и свежий свободный ветер рванулся в кабину, заполняя ее. Косаревский, выбравшись из кабины, отстегнул ему ремни, помог выбраться на крыло.
— Ну как самочувствие, орел?
Сергей улыбнулся.
— Молодец, — похвалил Косаревский, — выношу благодарность за мужество и хладнокровие.
Через поле к самолету уже спешил Саша. Ослабевший Сергей сполз на крыло. Ноги словно перестали слушаться. Не успел сделать шага, как его качнуло, и он сел в снег. Он встал, опираясь на руки, но земля, странное дело, поплыла куда-то в сторону, отодвигая все дальше и дальше от него самолет. Сергей не чувствовал ног. Он вставал и тут же падал, смутно догадываясь, что его с непривычки укачало.
Подбежавшие летчики отряхивали его, весело смеялись: «Так-то, брат, летать!» Сергею было стыдно за себя. Но летчики смеялись так беззлобно и заразительно, что он и сам не выдержал — рассмеялся, представив, как смешно выглядит со стороны.
— Будет летчик! — уверенно заявил Косаревский. — Поверьте старику.
Сергею показалось, что пилоты посмотрели на него с нескрываемым уважением.
— Только старайся хорошо учиться, чтобы мы могли тебя с полной уверенностью в летное училище рекомендовать.
Косаревский невольно напомнил ему о школе, о занятиях. И ему вдруг захотелось в поселок, в школу. Теперь-то он твердо знал, что ему нужно делать. Он должен учиться! Только тогда он сможет стать таким, как Сурнев, как Косаревский, как эти летчики, что тесным кругом стоят возле него… Сегодня он возвратится домой, к матери, чтобы затем навсегда вернуться сюда…
А Косаревский, усадив в самолет Сашу Сурнева, уже уходил ввысь, с каждой минутой уменьшаясь в размерах, тая вдали, оставляя за собой лишь звук. Прислушавшись к нему, можно отыскать и чуть заметную точку, что была самолетом, которая уносила вдаль его нового друга, уносила в ту голубень и безбрежность, откуда сюда, на землю, только что опустился он.
И вот сейчас, радостный и веселый, стоит он среди самых необыкновенных людей, которые приняли его к себе. Они шутливо расспрашивают, что там нового в небе. Сергей не знает, как и что отвечать, он еще теряется среди них, но ему просто, легко и хорошо среди этих людей. Разговоры их понятны Сергею, как и молчание, когда они напряженно вглядываются в ту часть неба, где тихо истаивает знакомый родной звук.
Часть вторая
Ветка березы, качающаяся под окном
I
Теплы и хороши были эти сентябрьские дни. Порой казалось: быть может, изменится привычный порядок вещей и место осени снова займет столь быстро промелькнувшее лето… Даже и не лета хотелось, а бесконечного продолжения этих славных дней «бабьего лета» с не жарким солнцем, ясным, не знойным небом, со свободно струящимися над огородами серебристыми паутинками, на которых отбывали в неведомые страны пауки-странники.
Все огороды были уже давно убраны, перепаханы и стали как бы продолжением улиц, отчего весь поселок казался просторней. Ребята вовсю носились по огородам, копытя мягкую пушистую землю, воображая себя лихими всадниками, взнуздавшими жарких строптивых коней. Эти кони-люди то смело сшибались в кучу, то стремительно рассыпались по всему простору огородов, чтобы затем вновь сойтись в горячей схватке.
По краям огородов высились курганы сухой картофельной ботвы, за которыми пацаны устраивали засады. Сидя на кургане, Сергей равнодушно наблюдал за возней малышни.
Даже не верилось, что всего два-три лета назад он и сам вот так же без оглядки носился по этим огородам, гонял крюком звонкий обруч вдоль поселка, цеплялся тем же крюком за проходящие машины. Нынешней осенью ему пошел пятнадцатый. И он чувствовал себя вполне взрослым человеком.
По случаю перехода в восьмой класс мать купила ему в раймаге школьную форму с фуражкой, лакированным ремнем. Ему нравилась форма. Он сам наводил стрелки на брюках, делая это намного чаще, чем того требовалось, с удовольствием чистил асидолом до яркого блеска пуговицы, бляху ремня. Ему нравилось надевать форму, застегивать крупные желтые пуговицы, туго затягивать ремень. В эти минуты он казался себе военным человеком, военным летчиком, лейтенантом Мальцевым. Ему, конечно, нетрудно было вообразить себя и генералом, но он знал, что молодые военные, как правило, чаще бывают лейтенантами, нежели генералами.
Сейчас на Сергее не было формы. Он был одет в клетчатую рубашку с короткими рукавами, старые серые потертые брюки, которые местами уже светились. Две недели назад посылкой по почте он получил модель самолета с резиновым моторчиком, собрал его и вот теперь намеревался испытать.
Сидя на корточках, он указательным пальцем накручивал деревянный пропеллер, следя за тем, как собирается в тугой жгут резина, протянутая во всю длину фюзеляжа.