Худенький даритель дудочки теперь был ничуть не похож на себя из благополучного и недавнего вчерашнего дня. Кожа синюшная, губы землистые, тело враз высохло, исхудало. Нет в нем веса, нет силы. Да и самой жизни - одна капля, последняя. Волосы сбились в грязный ком, прилипли ко лбу потными прядями. Руки сделались тоньше прутиков, всякая косточка на виду. Черна вздрогнула: сбоку сунулась хозяйка дома, осмысленно глянула на сына, погладила дрожащей рукой по щеке.
- Выживет, - строго приказала мирозданию Черна, прекрасно понимая, что прав приказывать нет, но упрямство-то имеется. В избытке.
- Лес позовет его, - испуганным шепотом обозначила женщина новую беду, еще не сбывшуюся.
- Ну, и что с того? - зевнула Черна, принимая у хозяйки стеганное из клоков одеяло и кутая пацана. - Он человек, ему и решать, какой зов нужный, а какой ложный. Обойдется. Может, наконец-то выявится у нас хоть один толковый лесник(47).
Мальчик закашлялся, скрючился в складках одеяла. Снова притих, но дыхание теперь вернулось и было ровным, постоянным, а это уже немало после приключившегося. Старик покряхтел, готовя для высказывания многочисленные дурные приметы и понятные ему прямо теперь грядущие беды - но припомнил, что ожидает болтунов после первого слова. Черна, как знают все в окрестностях, неукоснительно исполняет обещания. Даже данные сгоряча.
Веки дрогнули, медленно, будто нехотя, создали щель и допустили к глазам пацана слабый свет двух лучин и масляной лампы, зажигаемой лишь в важные вечера и опасные ночи. Черна выругалась, не зная определенно, как относиться к переменам. Глаза у мальчика стали серыми, корни вытянули всю их небесную синеву. Всю радость беззаботного детства...
- Я виноват, - голос был тише лиственного шепота. - Чужой подарок тебе дал. Плохой, а я заранее чуял, он жег руку холодом.
- Зачем полез в подпол?
- Корни просил о важном, больше было некого будить и звать, - еще тише выдохнул мальчишка.
Едва ли хоть кто-то кроме Черны разобрал сказанное: она и сама поняла лишь потому, что знала ответ заранее, собрав его из осколков воспоминаний о минувшем дне, из домыслов и примеченных странностей.
- Что ты пообещал лесу? - спросила Черна.
- Отозваться, - без звука шевельнул губами пацан.
Этот ответ был еще понятнее и неизбежнее прежних. Черна фыркнула, отнесла легкое и по-прежнему не особенно теплое тело, устроила на самой широкой лавке. Легла рядом, плотно обнимая. Хозяйка дома засуетилась, набрасывая сверху горкой вещи, какие попались под руку - лишь бы согреть сына. Кажется, она поверила, что мальчик уцелеет.
- Во, укутывай, это дело куда полезнее воя и слез. Сегодня никто не позовет, я тут, и нынешний счет закрыла, - с мрачным удовлетворением подтвердила Черна. - Раз так, живите спокойно до поры. Тэра решит, тут оставить пацана в зиму или он годен для замка. И не рыдай! Знаю наперед твои жалобы. Ничуть не сироп - носить на шее знак замка и иметь хозяйку. Но кое-кто ошибся, отдавая чужой дар вопреки сопротивлению души. Значит, придется жить в чужой воле, покуда не взрастет право на новый выбор.
Хозяйка лачуги всхлипнула и замерла, не смея дышать: в самых недрах ночи отчаянно и протяжно завыл буг. Черна сокрушенно вздохнула и промолчала. Она тоже сделала выбор вынужденно и, увы, лишилась права на то, что вечером казалось главным, лучшим в жизни: Тох не останется близ замка Файен теперь, когда во владениях Тэры переполох. Ясномогучий анг южного луча наверняка уже в седле. У него накопились весомые причины выместить огорчение на буге или врезать по ближнему стволу, карая чужой лес...
Беззаботное лето все - за спиной, а с ним уходит, сочится меж пальцами и впитывается в невозвратность очень и очень многое. Столь ценное, что хочется подвывать бугу и вдове угольщика, позволяя себе стать бессильной поселковой бабой.
- Глупости, - шепнула Черна. - Я так и так не нарушила бы данного слова. Тэра знала всегда, потому и не спрашивала, тяжело ли таскать корзину и умно ли топать по лесу, принимая на себя ничтожное дело распоследнего никчемного слуги.
Глава 5. Влад. Разговор не по душам
Москва, последний вторник октября
Было немного странно стоять и читать знакомые надписи в обшарпанном лифте, пока он скрипит тросами и ползет вверх с обычной своей старческой неторопливостью. За те три месяца, что Влад прожил вне этой квартиры, кое-что изменилось: кто-то удосужился стереть ругательные слова с левой створки двери. Зато на правой острым нацарапали те же слова, да еще с дополнениями и уточнениями. Пририсовали кривоватую картинку мутации доллара в свастику - или наоборот? Пойди пойми, что кипело в больной голове очередного недоросля. Он и сам не парился, занимая руки бездельем. Свет мигнул, лифт вздрогнул, десятый этаж показался недосягаемым. Но - обошлось. Еще один рывок, дверцы разошлись и выпустили жертву, разочарованно скрипнув напоследок.
Влад быстро покинул тесную западню, пахнущую туалетом и сладковатым дымком, и побрел по полутемному коридору, лавируя между коробками. Было почти невозможно вспомнить свои ощущения от этого дома - давние, со времен первой встречи с Маришкой. Тогда он всю зиму независимо от погоды носил единственную теплую куртку, пахнущую не кожей, а чем-то неистребимо китайским, жестоко химическим. Он был тут счастлив, поскольку безмерно устал от съемных комнат, от неустроенности общаги, еще свежей в той, давней памяти. Маришка жила в однокомнатной собственной квартире с приличной кухней. Из окон открывался вид на соседние дома и краешек дальнего поля, за ним дымила Капотня, но все это вместе было частью столицы, то есть значимым плацдармом, захваченным с боем. Отвоеванным у конкурентов, случая, судьбы и иных врагов человека, делающего карьеру собственными силами.
Рядом имелся торговый центр, тогда еще вполне респектабельный. В соседних квартирах жили - соседи, как и должно быть в нормальном доме.
Дверь распахнулась, перегородив дорогу. В коридор трудолюбивой колонией высыпали мелкие, шустрые и на редкость одинаковые на вид "гости столицы". Сколько их помещается в "трешке", проданной год назад семьей Горуненко, вряд ли знает не то что полиция - даже местная торговая "мафия". Влад рефлекторно прижал локтем портфель и нащупал телефон. Протиснулся мимо китайцев, гомонящих и деловито готовящих к транспортировке сложенные у стены тюки. Ложная тревога. Эти, в общем-то, и не воруют в наглую, вот прежние постояльцы квартиры, цыгане, были пострашнее.
С тех пор, как полулегальные рынки по воле больших людей мигрировали сюда с прежнего своего адреса, район сделался неузнаваем и все более менялся. Коренные жители еще боролись за право на то, что именуется нормальной жизнью, но, поскольку чиновники такого словосочетания в своих бумажках не находили, борьба носила конвульсивно-затухающий характер. Люди сперва шумели, затем писали жалобы, ходили по инстанциям, а, исчерпав терпение, продавали квартиры. Горожане перебирались туда, где в школах еще учат и учатся на государственном языке без акцента, а в домах живут, а не ночуют между сменами, набившись так, что тараканам сунуться некуда, и потому они норовят всей колонией откочевать к соседям...
Возле двери Маришкиной однушки лежал влажный коврик, даже не сильно затоптанный ордами пришельцев. Рядом громоздились ровным сооружением три коробки, поставленные одна на одну и перетянутые веселыми желтыми транспортными лентами. Влад с подозрением покосился на эту китайскую башню - и пощекотал кнопку звонка. Трель зазудела по ту сторону двери. Едва разобрав шаги, Влад назвался и стал ждать решения по своему вопросу - то есть права на разговор.
- Привет, - очень спокойно сказала Маришка, открывая дверь и выглядывая в коридор. Забрала у Влада коробку с тортом. - О, ребята все же приволокли лапшу. Раз пришел, занеси коробки. Сюда ставь.
- Здравствуй. Вот, и цветы. Ты общаешься с... этими? - поморщился Влад, содравший кожу на косточке большого пальца, неловко протискивая большую коробку в дверь.
- Так устроена, к сожалению, не умею посылать достаточно далеко. Никого, - в голосе обозначилось напряжение. - Ты хотел выпить чаю именно на моей кухне. Хорошо, я согласилась. Но мы не будем обсуждать ни моих соседей, ни твоих. Давай, рассказывай, как у тебя все круто и продвинуто. Люблю хорошие новости.