Доводящая до отчаяния мысль о предстоящей разлуке, которая казалась Андрею неизбежной, но в которую он в глубине души все же не верил, с каждым днем становилась все более и более невыносимой, вызывая думы, несущиеся по кругу, как цирковые лошади.
«Как? Как удержать мне Ляну рядом с собой? Почему она перестала смотреть на меня так, как делала это раньше? Неужели у нее нет ко мне никаких чувств? Но если я ей безразличен, почему же она перестала заговаривать о своем таборе, не упоминает об отъезде? Что-то же заставляет ее оставаться возле меня?»
Через некоторое время, возвращаясь вечером домой, Арсеньев начал заставать девушку за изучением старинных книг и гаданием. Вновь и вновь обращалась она то к старинным фолиантам, то к картам с одним и тем же вопросом: как избежать безжалостного рока? Но каждый раз гадание давало различные, противоречивые результаты, словно судьба укрыла глубоким туманом свой прихотливый и загадочный путь.
Ляне казалось, что чья-то сильная, но не злая воля непроницаемой пеленой прикрыла будущее, путая карты и заставляя умалчивать истину, а порой даже лгать страницы книг.
«Я должна помочь ему, должна, — каждый раз думала Ляна, натыкаясь на эту завесу. — Но как-то там мои сестры и братья? Представляю, как они волнуются, как ждут нас…»
И Ляна погружалась в воспоминания о конечной жизни.
Вся ее короткая жизнь была одной бесконечной дорогой. Катились и катились, скрипя пересохшими осями яркие кибитки, ржали гривастые кони, громко перекрикивались бородатые мужчины, — кочевал цыганский табор.
Куда? Зачем?
Будучи еще девчонкой, Ляна никогда не задавалась такими вопросами. Кто может дать на них ответ, если даже те, кто всю жизнь провели на колесах, ответа не знают? Дорога — вечная жизнь табора. Где она началась, куда ведет и почему люди выбрали ее своею судьбой, точно не знает никто. Спросишь любого цыгана, и он тут же даст разумный ответ: новое место, новая пища. Но это будет неправда. Миллионы и миллионы людей добывают пищу на одном и том же месте, а кочуют редкие тысячи.
Вспомнились Ляне и короткие, но такие веселые, радостные стоянки табора. Может быть, и были они оттого так хороши, что дорога — просто работа-жизнь, а стоянка — труд, превращенный в праздник, и чем тяжелее этот труд, тем веселее и радостнее праздник.
Трудились все. Ребятня облепливала местных жителей, зарабатывая где песнями, где плясками, а где самым обычным попрошайничеством. Женщины гадали и продавали всевозможные приворотные зелья и лекарственные снадобья. Мужчины занимались починкой кибиток и прочего домашнего скарба, запасом необходимого провианта, уходом за лошадьми.
И все это делалось оживленно, весело, беззаботно. Улыбки не сходили со смуглых цыганских лиц. Шутки беспрестанно жили на их устах. Казалось, не было большей радости у цыган, чем заниматься тем, чем занимаются они как раз в этот момент.
Словно именно тяжелая, изматывающая жизнь-дорога приносила этому народу беззаботность и наслаждение.
«Может быть, — думала Ляна, — давно, когда народ мой был еще молод, кто-то великий и мудрый решил: без работы нет праздника, а лучший труд тот, который дарит человеку ежедневную радость новизны, разворачивая перед его любопытным и жадным взором все новые и новые края, города и страны».
Уже теперь, познав другую жизнь, полную уюта и комфорта, Ляна понимала, насколько труден был их быт в таборе, полный неудобств и лишений. Она смотрела на свои цветастые юбки, по привычке надетые одна поверх другой, и ей вспоминались наряды других цыганских женщин, яркие, пышные и красочные.
«Взглянет кто-нибудь на цыганку, — грустно думала она, — которая одну на другую надела пять, шесть, а то пятнадцать юбок, и подивится сложности ее наряда, да только в голову не придет несведущему человеку, что не причуда это, а суровая необходимость: женщина просто носит на себе все, что у нее есть, потому что мало, очень мало места в кибитке, набитой нехитрым скарбом и детьми. Вот и служит цыганке такой наряд гардеробом[4] сразу в двух смыслах».
Перебирая в памяти недавнее прошлое, Ляна поймала себя на мысли, что несмотря на испытанный комфорт и новый взгляд на цыганскую жизнь, она по-прежнему хочет ехать и ехать неизвестно куда и зачем, хочет ждать, когда же наконец будет возможность смыть с лица и тела въевшуюся дорожную пыль, хочет, хочет дорого платить за короткие минуты радости и покоя, когда разбросит, наконец, табор свои ветхие шатры, и замерцает веселыми кострами, и запляшет неистовой пляской, и запоет…