Актриса попыталась изобразить широкий театральный жест, но смутилась и просто стянула с головы бейсболку.
По плечам девушки рассыпались золотистые локоны. Сквозь сонное отупение Доун почувствовала первый укол беспокойства.
А когда Жаклин сняла темные очки, Доун невольно отшатнулась.
Нет. Не может быть.
Там, в клубе, Доун не удосужилась рассмотреть Жаклин, пока помогала ей натянуть куртку, а когда в ней наконец проснулось любопытство, та уже успела надеть маску. А потом ее глаза всегда скрывали линзы темных очков…
Перед глазами все поплыло. Взволнованная Жаклин ждала реакции — одобрения, неодобрения, хоть чего-нибудь.
— Говорят, что сходство, конечно, не то чтобы бросается в глаза, но чем-то я все же напоминаю Эву Клермонт. — Глаза актрисы взволнованно блестели.
«Ну же, — вопрошали они, — похожа я на Эву, есть ли во мне то нечто, что определяло твою мать?»
Мама.
Где-то внутри взорвалась стена и с грохотом рассыпалась в пыль, выпустив на свободу мучительные воспоминания. Доун надеялась, что они навсегда останутся заточенными в огненный круг тоски и боли, и мало-помалу сгинут без следа, но… Теперь они воскресли, вызванные из небытия преобразившейся Жаклин.
Фотография из обувной коробки — отцовского тайника. Снимок места преступления.
На белых шелковых простынях — тело женщины: руки привязаны к стойкам кровати, широкие рукава ночной рубашки раскинуты в стороны как алые крылья. Из рваных порезов по рукам струится кровь. Светлые волосы разметались по подушке, карие глаза устремлены в потолок. На губах — умиротворенная улыбка. Прелестный ангел, созданный чьим-то больным воображением, истекший кровью на жертвенном алтаре чистоты.
Труп Эвы, чья смерть превратилась в легенду.
Накатила тошнота, перед глазами поплыли темные круги. Доун слепо шарила по стене в поисках опоры.
Жаклин суетливо усадила ее на стул.
— И ведь знала же я, что этим все и закончится. Прости меня, Доун. Пожалуйста, прости!
— Все в порядке. — Черт побери, конечно, все в порядке! Иначе и быть не может.
Доун попыталась встать. Ноги подогнулись, и ей пришлось бессильно опуститься на стул.
«Красное на белом. Кровь. Повсюду кровь… Мама».
— Сейчас, сейчас. — Жаклин подтащила еще один стул, и, бормоча что-то успокаивающее, уложила Доун к себе на колени.
«Спасительное одеяло в грозовую ночь», — подумала Доун. Ее тянуло нырнуть под его утешительную — хотя и ненадежную — защиту, и в то же время хотелось отбросить подальше.
— Я знаю, для тебя это ужасное потрясение. — Жаклин погладила Доун по голове. — Просто жуткое. Знаешь, что меня всегда успокаивало? Любимая колыбельная моей мамы…
Щеку Доун обожгла первая слеза. Жаклин обняла ее крепче, приговаривая что-то ласковое, утешая ее. В голове оглушенной Доун множились яростные, невозможные вопросы.
А потом тихий голос запел:
— Спи, моя детка, ночь напролет… — Жаклин положила руку на спину Доун. На майку Фрэнка.
Доун повернулась к ней лицом. Сопротивляться больше не было сил, хотелось только одного — смотреть в обращенные к ней лучистые глаза. Они светились нежностью И казались прекраснее, чем все, что ей довелось увидеть в своей жизни.
— …птицу-певунью мать привезет…
Слова песенки убаюкивали, потихоньку утягивая ее в сладкий сон. Веки налились тяжестью, дыхание выровнялось, вслед за первой слезой покатилась вторая, третья…
«Кровь на белых простынях… Устремленный в пустоту, погасший взгляд Эвы…»
Задыхаясь от сдерживаемых слез, которые копились в ней долгие годы, она прижималась к Жаклин, и в то же время мечтала яростно оттолкнуть ее, прогнать ее прочь.
Стерва… мать… кто ты?
И зачем ты вернулась?
Обессилев от тоски и ярости, она уткнулась лицом в руку Жаклин… матери. Аромат кожи был совсем не похож на тот, который отпечатался в памяти Доун. От Жаклин пахло чем-то непонятным. Чем-то холодным.
«Бросила… оставила меня… а теперь вернулась?» — крутились в голове обрывки сумбурных мыслей. Доун судорожно всхлипнула и вонзила ногти в кожу девушки.
— Доун!
Удивленный вскрик пробился сквозь окутавшую ее горечь, вытягивая ее обратно в реальность.
«Ты мне не нужна… Ты не можешь быть мне нужна…»
Волна гнева накатила на нее, и Доун отпрянула, выставив перед собой негнущуюся руку: «Не подходи!»