Как только он это произнес, я, размахнувшись, изо всех сил ударил его по лицу.
— Ты что, ты что, браток?
— Пошел негодяй!
— Да он твой, что ли, был — ишак?
— Пошел вон, я тебе сказал!
Я смотреть больше не хотел на него.
После этого передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днем и ночью. В ушах моих раздавались его слова: "…таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся… Ты, видать, не знаешь, что он за человек… Я отниму тебя у Каджара…"
"Ах, Керим, до чего ты был прав, и как я глуп!.."
Говорят, беда в одиночку не ходит. Я отбывал еще наказание, когда умерла мать, затем от кори умер мой маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребенок! Они видели от меня только зло!..
…Вернулся в село, — на двери нашей висел тронутый ржавчиной замок. У меня голова кругом пошла. Где Садап? Сердце мое содрогнулось. Стою оглушенный. Не похоже, что эта дверь открывалась недавно. Порог источен жуками, на замке паутина. В хлеву пусто… Неужели Садап бросила меня?… Все умерло во мне.
Таким и увидела меня соседка — тетушка Арзыгуль.
— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Енишджан так и не увидели тебя…
Тетушка Арзыгуль зарыдала. Плечи ее вздрагивали точь-в-точь, как у мамы. И на голове такая же старенькая, выцветшая накидка, и всхлипывала тетушка Арзыгуль. точно так же, как моя матушка. До чего же матери похожи друг на друга! У меня в горле застрял комок, и глаза заволокло слезами.
Тетушка Арзыгуль увела меня к себе. Расстелила передо мной скатерть. Такая родная, домотканная, из верблюжьей шерсти скатерть! Моя мама тоже когда-то соткала такую скатерть — и приговаривала: "Даст бог и пшеничным хлебом ее заставим".
— Съешь хлеба, помяни. свою мать и сыночка, — сказала тетушка Арзыгуль, и, сложив молитвенно руки, стала ждать, что я произнесу в их память. Но что я мог такого придумать, когда ничего обрядного не знаю. Тетушка Арзыгуль, поняв мое затруднение, посетовала:
— Да разве у тебя была возможность узнавать обычаи? Тебе бы только водки этой проклятой выпить! А мать твоя так и угасла с мечтой: "Хоть бы увидеть, что мой Базарджан человеком стал; таким же чутким и жалостливым, как Керим!". Сгорела бедная от горя. Если не знаешь, что надо говорить в этом случае, то отведай соли, а я за тебя скажу, что полагается.
Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много мечтали о нем в годы войны и до нее, и после. Но в тот миг я не почувствовал его вкуса, он мне становился поперек горла. Тетушка Арзыгуль опустила лицо, пробормотала поминальную молитву, затем обратилась ко мне:
— Пусть молитва наша ублаготворит их. Пусть намять их будет светлой, — и молитвенно провела руками по лицу.
Я повторил ее жест.
Стены этой хибарки давили и жгли меня. Хоть вовсе и не хотелось, я все же попил вместе с тетушкой Арзыгуль чаю. Затем глубоко вздохнул. Хозяйка сказала:
— Садап-то, бедняжка, горя хлебнула с излишком, бедняжке даже дом ее стал тесным. Иной раз выскочит она и принимается голосить вовсю. Все ей напоминало о сыне, о свекрови, да о тебе вот…
Тетушка Арзыгуль всхлипнула и замолкла. Ничего больше не добавила. Или Садап моя отказалась от меня совсем и не вспоминает меня? Чем дальше длилось молчание, тем большую тяжесть я чувствовал на своих плечах. А спросить не решался.
— Садап одной-то не выдержать было бы. Потом друг твой, которого Керимом зовут, увез ее к себе домой. Говорит: "Поживет среди детей, развеется немного". Ну, и человек, — прямо золотой.
Эти слова кипятком ошпарили меня. Хотя… разве она не права? Права тетушка Арзыгуль, очень права!..
Керим принял меня приветливо. Он простудился и лежал в постели. В честь моего приезда велел заколоть барашка, как выяснилось потом — единственного. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Благородная душа, бесценное мое сокровище! Видимо, решила она про себя: "Он и так немало натерпелся, — не буду хоть я его терзать". Это угадывалось по ее глазам.
Погостив у Керима, я взял Садап и вернулся в свою хибарку.
…Раз поехал я в районный центр, чтобы получить паспорт. И дернул же меня черт отправиться при деньгах. Зима была — холодно. Зайдя в столовую, дай, думаю, выпью стаканчик для "сугреву". Потом захотелось мне еще, потом еще и еще. Под конец сидел уже и досадовал, что столько лет потерял без выпивки.
Домой отправился я уже в более чем приподнятом настроении. Стояла зима, а на душе у меня была весна. Дорога вела через соседнее село. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я хотел было напиться из бегущей неподалеку речки, склонился к воде, но рука, на которую оперся, поскользнулась, и оказался я в глубокой воде. Дух захватило от холода. Вода потащила меня, бурно захлестывая волнами, норовя потопить.