Одна и та же мысль не покидала Айганыш: «Смогу ли я танцевать? А если смогу, то как скоро? Господи, не лишай меня танца — единственной моей радости. Танец и вместо отца мне, и вместо матери, которых не довелось увидеть. И вместо ребенка, голоса которого так и не услышала… Господц, неужели я не выйду больше на сцену?»
Особенно часто она думала об этом после того, как случай свел ее с Насин.
…Сколько раз, проходя мимо палаты Айганыш, Насин останавливалась в нерешительности: зайти, поговорить?.. Но как? Ведь она имела отношение к ее разладу с Сапаром…
Насин, покинув дом старшего брата, устроилась работать медсестрой в другую больницу, и вот узнала, что здесь лежит Айганыш, жена ее Сапара.
И как-то вечером она решилась. Но, войдя в палату, вдруг испугалась. Потом осмелилась — подошла к кровати Айганыш, присела на краешек, сказала:
— Простите меня! и зарыдала.
Она обняла ничего не понимавшую Айганыш и сквозь рыдания продолжала говорить:
— Я виновата… Если бы не я, он, может, не поступил бы так. Меня зовут Насин. Поверьте, он ни в чем не виноват, это я все, я…
Еще ничего не понимая, Айганыш растерянно гладила по голове Насин, и постепенно смысл ее слов доходил до нее. Она вспомнила короткий разговор с Бурул: «Кажется, у него увлечение…» И она с каким-то ужасом, необъяснимым, начала понимать, что перед вей та самая женщина, которая отняла у нее Сапара.
— Я была как во сне… — рыдала Насип, — я ничего не видела вокруг, ничего не хотела видеть. Я просто ни о чем не хотела думать. Мне хотелось жить, быть любимой — и все. Я только потом поняла, что на чужом несчастье своего счастья не построишь никогда… Теперь я все понимаю… Теперь я понимаю… Я ушла из дома, живу на квартире, медсестрой вот устроилась здесь. Я все заново начала, всю свою жизнь. Поверьте, это легче, чем надеяться прожить чужую жизнь… — слезы неудержимо текли из глаз Насин.
— Чего уж теперь… — растерянно проговорила Айганыш, ладонью дотронувшись до волос Насин. — Чего уж теперь… — И вдруг вырвалось: — Ты… видишь его?
— Нет! — воскликнула Насин, и в этом восклицании не было ни капли фальши. — С тех пор, еще зимой, как он уехал в Ош в командировку, я ни разу его не видела. И он не искал меня. Поверьте, это правда!
— Да, да, это правда, я верю тебе, — тихо проговорила Айганыш и устало откинулась на подушку, прикрыв ладонью глаза.
— Ты ждешь ребенка?
Насин хотелось, чтобы именно об этом не спрашивала ее Айганыш. «Не спросит», — надеялась она. Но та спросила, и сразу же стала в глазах соперницы жалкой, зависимой. Захотелось вдруг окончательно раздавить ее, сказать «да», но что-то остановило, не дало сделать это. И все же Насин не смогла не выказать своего превосходства: встала и пошла из палаты, ничего не ответив.
Едва она вышла, как ворвалась Икрамова.
— Это я, милочка!
Она начала вытаскивать из сумки пакеты, свертки, разложила всё по полкам тумбочки.
— Тебе большой привет передают девочки и сам шеф. Извинился, что не смог тебя навестить. Он и меня не хотел отпускать с репетиции. Но ты же знаешь мой характер. Я сказала: «Дудки!» — и пошла. Как ты тут? — наконец Икрамова присела на кровать и с показной заботливостью стала убирать со лба Айганыш растрепавшиеся волосы.
— Залечиваю раны, — улыбнулась Айганыш.
— Если ты о муже, — забудь. Он мизинца твоего не стоит. Если о натуральном падении с переломом, — это пройдет. Ты вернешься на сцену и меня опять снимут со спектакля. Уйду в кордебалет… Да! Самое главное чуть не забыли, — Икрамова достала из сумочки журнал, открыла разворот и издали показала Айганыш. — Полюбуйся!
На развороте были фотографии их нового спектакля, который они показывали на гастролях в Риге — серия мелких фотографий и одна большая. На этой — большой — она, Айганыш.
— Ты, милочка, должна быть счастлива, — сказала Икрамова. — И не финти, не говори, что тебе это безразлично. Я не поверю.
— Если бы у меня спросили: «Как ты понимаешь счастье?» — сказала Айганыш, — я бы и теперь не знала, что ответить. Как ты считаешь — плохо это?
— Ужасно! Никуда не годится. Хорошему человек должен радоваться. Ешь апельсин, — Икрамова взялась очищать апельсин.
— У меня стало появляться чувство одиночества…
— Я тебе сейчас расскажу, что у нас делается на репетициях, и от твоего одиночества один пшик останется, — Икрамова с присущей ей снисходительностью стала рассказывать о театре. Айганыш поначалу слушала ее, но, не уловив ничего нового, стала думать о своем, изредка кивая Икрамовой, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, когда улыбалась или хмурилась рассказчица. Но слушать — не слушала. «Странно, — думала Айганыш, — не те ведь годы у меня, чтобы топить в тоске и радость ожидания, и веру, и уверенность в свое, непохожее ни на чье другое, предназначение. И от чего эта сломленность? Претензии свекрови и поведение Сапара могли вызвать обиду, горькую обиду, но не сломленность. Героиня Грина говорит угольщику, что не было бы, наверное, человека счастливее ее, если бы его корзина с углем зацвела. „А что надо мне, чтобы испытать счастье? Мой патрон, замечательной души человек, осуждает меня довольно открыто и небрежно: „Ты вошла в колею и топай по ней, поминутно развивая скорость и темп, с надеждой покорить этот мир целиком. У тебя для того все данные“. Может, справедлив патрон. Только как такое пророчество увидеть воплощенным в деле, поступках? Если теперь мне но-настоящему горько…“