— Зуб разболелся, — соврала она.
— Глупости, — коротко бросил Сапар, собираясь уйти.
— Подожди, Сапаш, — улыбнулась она. — Хочу сказать тебе по секрету одну приятную вещь.
— Ну?
Бурул мельком глянула по сторонам, — коридор был пуст — и, откровенно кокетничая, заговорила:
— Тебя ждали все эти дни. Показался бы на глаза, сделал бы Насин приятное. А то приехал и скрываешься. Недоступный такой, прямо — утес.
Сапар молчал.
— Айдаркул в командировке, — продолжала Бурул. — Мы одни с Насин. Так что — приходи вечером… угостим чем-нибудь.
Сапар повернулся и пошел, а она крикнула вдогонку:
— Обязательно приходи, не то обидимся.
— За что обидитесь? — остановился Сапар, сдерживая раздражение. Он знал, что эта кривляка имеет право разговаривать с ним таким образом. Он не хотел этого, но ничего уже поделать не мог — коготок увяз.
— Ты совсем не умеешь быть дипломатом, — Бурул подошла и принялась что-то стряхивать с рукава его пиджака. — Если хочешь расстаться с женщиной, ни в коем случае не груби ей. Не груби! Она может обидеться, ножалеет потраченное на тебя время и напишет анонимку на работу и жене. Жизнь будет испорчена.
— Меня ждут, — Сапар снова хотел уйти.
— Не перебивай, — улыбнулась Бурул. — Ты должен брать ее на жалость. Мы, женщины, любим жалеть. Ты должен говорить, что продолжаешь любить, но вынужден прекратить роман, потому что продолжать его — выше твоих сил. И плачь! И обещай встречи, не скупись на обещания. Им цена — грош, а женщине приятно. В женщине нельзя разрушать возведенный ею самой замок, пусть он построен на песке. Нельзя будить ее, пусть этот сон — обман от начала до конца. Ты все понял? Мы ждем.
И она ушла.
«Я еще сам не решил, от кого уходить — от Наспи пли от Айганыш, а эта ужо за меня все видит», — горько усмехнулся Сапар.
— Тебе нездоровится? — спросил Мукаш, когда он вошел в комнату.
— С чего ты взял?
— Выглядишь плохо.
— От холода, наверное, — Сапар бесцельно перекладывал на столе какие-то бумаги. — Никак не можем натопить дом. Топим, топим, а все равно холодно. И уголь кончается. Пропади она пропадом, эта сараюшка. Надо подыскать что-то капитальное.
— Дом для артистов достраивают. Твоей жене дадут квартиру наверняка.
— Осенью, — сказал Сапар и включил репродуктор. — Осенью дадут.
«В заключение концерта послушайте на-де-де…» — объявил диктор. Мукаш недовольно хмыкнул:
— Да выключи ты, ради бога! Эта классика давит на меня своей основательностью.
Сапар выключил репродуктор.
Уезжая в командировку, Сапар сказал себе: «С Насин все кончено. Все должно быть копчено раз и навсегда». Эта молодая ласковая женщина стала частью той большой беды, что накатывалась на него. И он предполагал: если скажет себе «нет», и отойдет в сторону, отведет хотя бы часть этой беды. Но отойти — не получалось. Только что Бурул с жесткой откровенностью сказала ему об этом. Мать откровенна — и откровенность ее жестока: в их доме нет места для Айганыш. Бурул откровенна — и откровенность ее жестока: не имеешь права бросать женщину. Да почему? Да кто это сказал? Если одна не родит мне сына, будет другая, если и другая не родит — будет третья… И никто не плюнет мне в лицо. Кровь предков дается нам на время, и мы не имеем права пользоваться ею, не думая о потомстве. «Разве я виноват? Разве виноват я, Айганыш?»
Прошлая осень сложной оказалась и для Айганыш, и для Сапара. Был спектакль на выпуске, и Айганыш возвращалась домой поздно. А кроме этого — очередные спектакли, шефские концерты в городе и районах. Приходила усталая.
Сапар уже лежал в кровати и притворялся спящим. Краем глаза он подсматривал, как Айганыш садилась к столу и подолгу неподвижно сидела, сложив у подбородка ладони, как медленно, без охоты пила чай и так же медленно, без охоты, казалось ему, раздевалась, чтобы лечь рядом и тут же заснуть. Оеа засыпала, а он поднимался, курил у окна. Ему казалось — ее нет рядом. От нее остался только портрет над письменным столом и попреки матери, что до сих пор нет внука и никто ее — старую — не теребит за юбку, не хватает за пальцы и не называет опеке.
Странно: когда он смотрел на портрет, он вспоминал далекую, юную Айганыш, и любовь к ней переполняла его; но вот когда она, настоящая, была рядом с ним, то в нем оставалась только привычка к этой женщине. Или ему так казалось?