После телеграфа Айганыш пошла в Домский собор. «Хоральная фантазия си-минор», Бах. В программе сказано: исполняет Сиполниекс. Собор — готика, устремле-ние в высь. Свод — высоко-высоко! И дыхание органа, величие композитора, мощь инструмента. Поражает масштаб. Сколько бы ни прошло времени, сколько бы ни умерло и ни народилось поколении — это не уменьшится, не умрет. И если из всех сочинений этого композитора останется одна страничка, исписанная потами, то и по этой страничке те, будущие, поймут — гениально. Нельзя сравнить, но рядом с этим мое порхание на сцене кажется до обидного временным…
Что заставляет нас искать, мучиться, создавать? Расчет? Тщеславие? Деньги? Нет, они не способны поднять, их дыхание коротко, рожденное ими воодушевление ничего общего не имеет с вдохновением… Тогда — тщеславие? Уж оно-то тянет нас за волосы, оно погоняет. Да здравствует тщеславие! Но и будь проклято оно же! Вокруг тщеславного все живое мертвеет. Тщеславный жаден, завистлив, ревнив. Не тронь его, обегай стороной, как заяц волка. Тщеславный, встретив на своем пути человека, видит в нем прежде всего соперника, а узнав поближе, ведет себя двояко: если слаб человек — ругает его почем зря, наотмашь бьет при всех; если же сильного встретил — настораживается, взгляд становится каменным, речь негромкая, но удары хлесткие — прямо под сердце. Жутко становится и чувствуешь себя девчонкой, поставленной в угол. Будь проклято тщеславие! В чем я слаба — сама догадаюсь. Но помогите мне узнать мою силу. «Нет! — говорит тщеславный. — Не надейся»… Но не только этим страшно тщеславие — последствиями опасно. Допустим, когда я, обессиленная, приползу к нему, и оно — могущественное — решается, наконец, поднять меня, то я плачу ему черной неблагодарностью, не забыв унижения. И когда я становлюсь признанной, то едва ли стану замечать его в толпе, а в разговорах, как бы случайно, стану говорить о нем гадости. Будь проклято тщеславие!.. Так что же, если не деньги и не тщеславие, заставляет нас искать, мучиться, созидать? А то, от чего плачет душа и смеются губы, что никого не оттолкнет и ни у кого не отнимет, — это талант. А талант — это сплав любви и мужества…
Мощные раскаты хоральной фантазии внезапно оборвались, под сводами еще потрепетал, пожил последний аккорд и растворился. Айганыш вышла из оцепенения. А когда на смену растаявшему звуку пришел другой, высокий и щемящий, она вдруг вспомнила, что вечер кончается. Она пробралась среди людей, потихоньку вышла из собора и побежала на улицу Вальню, чтобы успеть в универмаг до закрытия.
В универмаге она долго, тщательно выбирала рубашки и галстуки для Сапара.
Из редакции Сапар ушел поздно вечером. Прячась от злого ветра, он, казалось ему, шел домой. Но когда свернул в переулок, где дуло не так сильно, понял, что идет к Бурул. Идет, чтобы снова увидеться с Насин.
«Ну, что же, — думал он, подходя к знакомому дому, — теперь поздно поворачивать. И, если честно признаться, лучшей жены не найти… после Айганыш. Может быть, это судьба? Человек обязан нести свой крест. Пока есть силы. А там… В общем, будь что будет».
Бурул искренне обрадовалась:
— О-о! Мой Сапаш пожаловал! Кызыке[3], приберись.
Из глубины квартиры показалась Насин. Сапар сделал вид, что не заметил ее, и сказал Бурул:
— Прошу прощения за опоздание.
— Дорогому гостю все простительно, — улыбалась Бурул, поджидая, пока Сапар снимет пальто. — Да и вечер у нас не официальный, так сказать. Позвала тебя, чтобы хоть поел но-человечески. Холостяком живешь… А мать стара, за ней самой надо присматривать, как за ребенком.
Подошла Насин, поздоровалась и остановилась, прислонившись к стене, одетая в легкое летнее платье, она была похожа на весеннего мотылька. Бурул заметила взгляд, каким Сапар оглядел Насин и, кокетливо прижавшись к его плечу, пригласила: