— Нахватал. А справишься?
— Надо справиться. Я не один. Есть помощники. Ты не знаком с моим товарищем? — кивнул я на Никиту.
— Пока нет. Кто он такой?
— Рабочий из Питера.
Митенька, на которого я нет-нет да поглядывал, как и он на меня, не вытерпел:
— Продотрядчик, что ль?
— Здравствуй, дядя Митя! — Я подошел к нему, протянул руку. — А ты все такой? Все борешься против большевиков?
— Он твердит, как попугай: «В борьбе обретешь ты право свое», — усмехнулся Сатаров, секретарь ячейки, рослый мужик с крупным носом и большими глазами.
Митенька огрызнулся на Сатарова:
— Пора тебе, долгоносому, знать, что это не наш лозунг, а правых эсеров.
— Один черт — правые, левые. Что я, не знаю? — вдруг заорал на него Сатаров.
— А ты перебежчик! — намекнул Митенька на то, что Сатаров некоторое время был левым эсером, а потом перешел к большевикам.
— Ты бы рад перебежать, да тебя не примут. Ты кто? — еще громче закричал Сатаров. — Ты без подделки чистопробный империалист. О Керенском плачешь. Чехословакам радуешься. Гришка-матрос верно говорит: «В нем, слышь, в сухом черте, гидра сидит о тринадцати головах. И все головы ядовиты».
— А ты, а ты? — Митенька вскочил.
Прозвище «гидра», да еще о тринадцати головах, данное ему Гришкой, он решительно не выносил.
— А ты — барбос! Как есть барбос. И бреши не тут, где честной народ, а на плотине.
Они сцепились, и не впервые, к великой потехе мужиков. Кузнец Илья поджал живот, хохотал, забыв, что пора наваривать лемех, который уже раскалился.
Васька выхватил лемех, кузнецы начали ковать его под горячий спор и смех мужиков. Ко мне подошел Никита.
— Кто такой? — кивнул на Митеньку.
— Это, друг Никита, штучка, — шепнул я, — деревенский кулак. Он еще даст себя знать. Приглядывайся к людям.
Отковав лемех, Илья окунул его в воду, затем бросил почти под ноги Митеньке.
— Получай, Архипыч, да не лайся. Гони десять фунтов муки.
Лемех был Митенькин.
— Ну, что же, — обратился Илья к нам, — искупаться, что ли?
— А кузница? — спросил я.
— Брательник управится. Да вот сколько помощников! — указал Илья на мужиков.
Мы направились к плотине, перешли на ту сторону, где пруд граничил с ржаными и яровыми полями.
Вдоль отлогого берега стояли густые ивы, низко склонившиеся над водой. Ивы были старые, толстые, с гнилой сердцевиной. В дуплах, видимо, ребята разводили огонь — стенки обуглены. Корявые сучья с густыми листьями касались воды, словно пили ее. Толстые, облезлые корни лежали поверх земли.
Здесь, в тени, защищенные от палящих лучей солнца, мы и уселись.
— Вот какие дела-то… — начал Илья, снимая рубаху. — Стало быть, чехи Самару заняли?
— Заняли.
— Да-а. Их, слышь, много?
— По всей дороге от Пензы до Байкала растянулись. Корпус тысяч в шестьдесят.
— А с Царицыном как?
— В Царицыне бои идут с Красновым. Атаман, царский генерал, пытается перерезать железную дорогу от Царицына, чтобы не допустить провоз хлеба в Москву. Ленин послал приказ — разбить белогвардейцев, собрать хлеб на Дону у казаков и отправить в Москву. Царицын — это хлеб с юга. Как у вас тут кулаки поживают?
— Поживают да чехов поджидают. Да, дело трудное, — вздохнул Илья.
Никита рассказал о Питере и о том, как живут рабочие, о письме Ленина к рабочим, о посылке их в деревню за хлебом. Об организации комитетов бедноты.
— Хлеб, Илья, хлеб нужен. Для этого и создаются комитеты, чтобы как следует потрясти кулаков. Взять у них все излишки. Найти припрятанный хлеб. Пресечь спекуляцию хлебом! Строго проводить хлебную монополию. Словом, к вечеру созови собрание ячейки. Коммунисты честные?
— Они почти все из бедняков.
— Ну, бедняки тоже разные бывают. Как Володька Туманкин?
— Володьку не надо звать, — сказал подошедший Сатаров. — Болтлив, как черт. Не надо и Олю Козуриху, хотя она и пастуха жена. Пустая балаболка.
— Осип Пешеходов не лучше ее. Тот попу в рот глядит. Как же, певчий бас, апостола в церкви читает, глотку дерет.
— По-моему, надо всех созвать, — сказал я. — Дело в том, что из отобранного хлеба половину разрешается оставить для бедноты. Так что им не выгодно будет болтать, хлеба не получат.
Первым бросился в воду Сатаров. Ухнув, он нырнул и долго скрывался под водой. Вынырнул черт знает где. Густые волосы закрыли ему лицо. Фыркнув, он огласил воздух зычным голосом и замахал саженками.
— Вот идол! — промолвил Илья. — Через ров плывет, а там крутит. Погибнет, как жеребец Лобачева! Затянет на дно, утащит в омут.