— Тяжелая будет работа! — невольно произнес я.
— Какая работа? — спросил Илья.
— Да вот хлеб отбирать. Раздор среди мужиков по-настоящему в самой деревне только начинается. Мы вон с Никитой… Кстати, где он?
— Плавает, — увидал Илья.
— Тут ему плавать много придется, — подсказал Сатаров.
— А вы на что?
— Да не бойся, у нас не утонет.
— Вот и говорю: нам с ним не в первый раз приходится организовывать комбеды. Все наши работники разъехались по селам. Иные комбеды уже собрали хлеб и двинули его на станцию. И нам надо торопиться. Сам товарищ Ленин занялся этим делом. Не сбудутся слова Рябушинского, что «костлявая рука голода задушит революцию». Нет, не дадим голоду задушить нашу революцию. Только самим работать день и ночь! Людей в комитет надо избрать энергичных. Кого ты, Илья, думаешь в председатели? Хорошо бы тебя самого запрячь!
— Я и так никуда не уйду. Надо другого, посвежее. А я уже всем глаза намозолил. Вот с этой мобилизацией бедняков и середняков в армию. Мы отправили пятнадцать человек. Теперь обучаются в Пензе. Насилу обувь и шинели достали. Не все шли охотно. А жены их и сейчас меня ругают.
— Им помочь хлебом надо в первую очередь. А вам к вечеру список бедноты составить. Созовем на собранье только бедноту, — сказал я.
— А если другие придут, прогонять их?
— Смотря кто придет. Если подходящие середняки — пусть. Мы хорошего середняка должны привлечь на нашу сторону. На это есть указание Ленина.
Я рассказал, почему мы избегаем созывать общее собрание крестьян села.
— Нас чуть не растерзали в Шереметьеве. Набрались кулаки с подкулачниками и говорить бедноте не дали, потом к столу двинулись. Рожи убийственные. В нашем селе мы всех знаем, а там — разберись, кто что. Все в лапти обулись, в зипуны нарядились, кричат, орут: «Мы все бедняки! Всех пишите. А хлеб не дадим грабить». Это мы халатность допустили.
— Туча-то, гляньте, туча-а! — вдруг заорал Сатаров и бросился в воду.
Следом за ним и мы с Ильей. Скоро достигли берега, где сидел уже одетый Никита.
— Ну, Илья, вы идите с Сатаровым составлять список, а мы зайдем пообедать с Никитой.
— И я с ними пойду, — сказал Никита.
— А обедать? Что же ты, голодным останешься? А что скажет моя мамка?
— Но зато я познакомлюсь при составлении списка с населением.
— Никита верно говорит, — поддержал Илья. — А обед и у нас найдется. Что же, у кузнеца и жрать нечего?
— Где собранье созвать?
— В школе. С учительницей я сговорюсь.
Проходя мимо подмостков, я невольно оглянулся, но Насти уже не было. Полоскали белье другие женщины. И стало почему-то очень грустно.
Глава 3
Чем ближе подходил я со стороны гумна к саду дьякона, тем больше меня охватывала робость. Я испытывал стыд и чувство какой-то неизъяснимой вины.
Да, я не заходил к ней полгода. За это время приезжал сюда только два раза, и то на день, не больше. Мне не удалось ее повидать и особой охоты не было. И ей со мной, наверно, тоже не было интересно встретиться. В самом деле — зачем? Нечто похожее на любовь между нами как-то возникало.
Она — учительница, много знает, и мне иногда тяжело было говорить с ней. Чтобы скрыть свое невежество, я больше всего прибегал к шуткам, к напускному веселью. Это выручало меня, и ей было со мной не скучно. Только чувствовал я, что она старалась не замечать моего невежества.
Я не мог поверить, что она полюбит меня. За что? Я неотесан, некрасив, вдобавок без руки. И, боясь, что действительно влюблюсь безнадежно и тяжело, я отошел от нее. Потом влюбился в другую девушку — Лену, получил отказ. А затем революция.
Попал в уездный город и весь ушел в работу. Попросту говоря, стало не до любви. Даже к Лене ни разу не заезжал н старался при командировках избегать ее село. Слишком горьки были воспоминания. А все ни к чему. Не такое время.
Но слова матери, что Соня заходила к нам, спрашивала обо мне, а потом перестала ходить, тронули меня. Вспомнились наши беседы с Соней в саду, где она кормила меня пельменями и поила малиновой настойкой. Вспомнилось, как у себя в комнате при школе она сообщила мне об убийстве Распутина, затем об отречении царя.
Мы оба радовались этим событиям. Накануне отречения царя я находился под домашним арестом. Урядник, обыскивая, нашел у меня несколько брошюр, привезенных мне братом Мишей с войны. С меня была взята подписка о невыезде.
И вот сейчас, медленно идя межою и оглядываясь, как вор, прихожу к мысли, что много хорошего я видел от Сони. И то, что она, внимательно относясь ко мне, иногда подтрунивала, — что ж, ей скучно было, она ни с кем не дружила, а тут подвернулся человек достаточно грамотный, начитанный и, как она говорила, «самородок». Обижаться мне не на что. Потом она взялась учить меня, не знаю зачем, немецкому языку. Советовала поступить в университет Шанявского в Москве. Иногда неизвестно почему во мне пробуждалось самолюбие. Я негодовал на ее превосходство надо мною и злился. Ишь «самородок»! Будто неотесанный какой-то камень. Но ведь большая часть моих товарищей по работе в уезде тоже «самородки». Правда, есть среди нас люди с высшим образованием и со средним. Они разного возраста. Вот врач, старый земский врач Сонин, вот землемер Начеткин, вот сын священника Гаврилов. Этот окончил духовную семинарию, но вступил в партию и заведует уездным отделом народного образования. Вот старик Соколов, учитель гимназии. Он мой заместитель во внешкольном подотделе. Боков — председатель комсомола. Он окончил гимназию.