Нас упомянул… и то приятно! Ответ же товарища Сталина, прочитанный по радио, был более сдержан. Иосиф Виссарионович скромно так поинтересовался, значит ли из сказанного, что Франция Виши официально объявляет войну СССР? И понимает ли Петен, что без этого все французы, служащие в гитлеровской армии, будут считаться советским командованием за бандитов, не находящихся под защитой международного права, а значит, в плен их брать не будут? Если же война между Виши и СССР объявлена, то, по договоренности между союзниками, это автоматически означает войну со всеми державами антигитлеровской коалиции и признание Франции враждебной стороной, с которой после войны будет поступлено соответственно. Ответа Петена пока не последовало.
Хотя какой тут может быть ответ? Если и в самом деле сюда придут «Дюнкерк», «Страсбург», «Алжир». Если английский боров их пропустит. Эх, мечта подводника — утопить вражеский линкор! А то «Тирпиц» на К-22 записали. Так «Шарнхорст» еще где-то там прячется. А если вылезет наперехват конвоя, соблазнившись? Давно нас в море нет. Вдруг фрицы обнаглеют?
Так скоро будем! Кончается наш «отдых». Работы завершены, обещанная неделя отдыха настоящего, с занятием людей по минимуму — вот юмор, с первого по седьмое января! — и выходим из дока. Затем на полигон, все проверим, торпеды новые отстреляем — и здравствуй, Полярный! Это на случай, если «Шарнхорст» все ж вылезет на перехват PQ-20, который ждем в конце января. Или еще кто на Севере появится…
Хотя даже и в эту неделю забот хватит. Зачем Котельников пришел? Проконтролировать, как идет модернизация «Катюш» его дивизиона, К-2 и К-3. И привел К-22 за тем же. На лодки ставятся «Алькоры», новые гидролокаторы, сделанные уже с учетом привнесенного нами, еще полуопытные, полусерийные образцы, фактически ручной сборки, но на голову выше прежних «Драконов», как день и ночь! А также «Буси», ну про них уже говорилось. Приборы управления торпедной стрельбой. И еще кое-что по мелочи, касаемо оборудования. Но, в отличие от К-2 и К-3, экипаж видяевской «Катюши» этой «Буси» пока даже не видел! Ну значит, снова мы в помощь.
Котельников, кстати, очень разозлился, узнав, что кое-кто из подчиненных ему командиров лодок отнесся к новой технике без должного энтузиазма. Вызвал, провел накачку. На возражения «да проще без нее, ненадежно еще, непривычно» дал ответ: привыкайте! А что ненадежно, так зачем вас подключили, как раз, чтобы вы товарищам ученым и конструкторам все указали, чтобы они могли исправить! Короче, на полигоне лично каждого проверю!
В общем, жизнь идет по расписанию. А мы скоро уйдем в море, чтобы ни одна вражеская сво… нос из порта высунуть не посмела. Может, удастся «Шарнхорст» на переходе поймать?
А народ как-то незаметно перетекает в танцзал с елкой и музыкой. Особенно молодые. Все съели, выпили, закусили. Мне тоже, что ли, туда? Или к себе на квартиру. Спать хочется уже.
— О чем задумались, Михаил Петрович, — спрашивает Анечка, незаметно пристроившаяся рядом. — Печальный вы какой-то, будто и не праздник совсем.
— Год прошел, — отвечаю. — И мы все постарели. Сижу, смотрю и завидую молодым лейтенантам.
— Повзрослели, — отвечает Аня. — Папа у меня в Новый год именно так говорил. Мы всегда его отмечали, с елкой. Даже когда это запрещено было, как религиозный праздник. Так мы просто тихо собирались втроем, и вместе сидели. И папа говорил: вот мы и стали на год взрослей.
Удивляюсь, затем вспоминаю, что было такое, в начале тридцатых. А вновь разрешили праздник и елку, странно слышать, в тридцать седьмом! Или в тридцать шестом, точно не помню. Но нерабочим праздником 1 января в СССР стало лишь в конце сороковых. А про Рождество говорить стали уже в перестройку.
— А при чем тут религия? — говорю. — К Рождеству этот день отношение имеет не больше, чем день зимнего солнцестояния. Просто день этапный, когда надо взглянуть на отрезок прожитой жизни и наметить следующую цель. Свою, личную цель на этот период. Как же без этого?
— А если нет цели? — спрашивает Аня. — Вы, Михаил Петрович, в море уйдете завтра или через неделю. А меня, дядя Саша сказал, не пустят больше на фронт. Папа у меня очень добрым был. И мама… светлой, солнечной, так про нее говорили. За что их убили фашисты проклятые? Я себе поклялась, что в ответ сотню их убью. А сделала — пятеро в Минске, ну если двух полицаев считать, семнадцать в кафе, а потом тридцать два в отряде — едва половина.
— И еще двадцать один, — напоминаю. — Или Александр Михайлович ошибся?
— Те не в счет. Может, их не насмерть. В госпитале отлежатся… и снова будут наших убивать!