Снаружи доносился свист ветра, а мы возлежали на подушках у ног царя. Мы играли в шашки или кости, Арсиноя порой брала в руки лиру – у нее были незаурядные способности к музыке. Вспоминая эти мгновения, я будто снова чувствую легкий и сухой воздух пустыни. Четыре маленьких Птолемея рядом, каждый из них амбициозен, каждый исполнен твердой решимости прийти к власти, когда нынешний благодушный царь отойдет в мир иной. Царь, что клюет носом над своей чашей.
Я внимательно наблюдала за Арсиноей. Мне исполнилось шестнадцать, а ей тринадцать, и с каждым годом она становилась все красивее. Ее алебастровая кожа светилась, как жемчуг, черты лица почти идеальны, глаза вобрали в себя цвет александрийского моря. Правда, характер у нее довольно вздорный, капризный, но красавицам прощается и не такое.
Старшему из моих братьев, в будущем предназначавшемуся мне в мужья, было около восьми лет. Что можно сказать об этом мальчике? Глядя на его темноволосую голову, склонившуюся над игральными костями, я думала, что и рада бы полюбить его, да он отличается скверным нравом, нечестен и эгоистичен – из тех, кто мошенничает в игре и изворачивается, когда его ловят за руку. Не исключено, что и сейчас он использовал подложные кости. К тому же царевич был трусом. Я видела, как он удирал от самых безобидных собачонок и даже от кошек.
Младшему Птолемею следовало бы родиться первым, чтобы я могла соединиться с ним. Решительный и бодрый, он был в избытке одарен теми качествами, которых недоставало его брату. Он и Арсиноя составили бы пару получше, чем старший Птолемей и я.
Но разве это не ужасно? Разве не страшно, что дети, лежа у ног отца и предаваясь невинным играм (на первый взгляд – счастливое семейство на отдыхе), размышляют о таких вещах? Увы, именно это и означало «быть Птолемеем»: в нашем роду все родственные и человеческие привязанности отступали перед властолюбием и амбициями. Разница между нами заключалась лишь в том, что одни ради власти пошли бы на любую подлость и злодеяние, тогда как для других существовали ограничения.
В тот памятный вечер Арсиноя возлежала, откинувшись на подушки, перебирала струны и что-то тихо напевала. Я не без удовольствия отметила, что голос у нее не так хорош, как игра. Светильники моргали, отец с мечтательным выражением лица подносил к губам очередную чашу с вином.
– Дай немного и мне, – неожиданно сказала я. – На твоем лице я вижу неземное блаженство; его источник и вправду должен быть ниспослан богами.
Слуга подал мне чашу, я пригубила вино, и оно действительно оказалось прекрасным – насыщенное, сладкое и золотистое.
– С Кипра, – пояснил царь. – Он издавна славен своими винами, что выдерживаются очень долго и не дают горечи. – Мрачная тень набежала на отцовское лицо. – Кипр. Наш утраченный Кипр!
Он потянулся к флейте, чтобы, как обычно, сыграть тоскливую мелодию, а потом удариться в слезы.
– Расскажи мне побольше о Кипре! – попросила я, вовсе не желая в очередной раз лицезреть жалостное представление. Именно эта отцовская черта не нравилась мне – не склонность к вину сама по себе, а пьяная слезливость. – Что произошло там между тобой и Катоном?
По дороге в Рим отец остановился на Кипре, где Катон производил опись бывшего имущества Птолемеев.
– Катон! Знаешь, как его называют в Риме? «Суровый пьяница». Как можно совместить одно с другим? – Отец рассмеялся дребезжащим пьяным смехом. – Римляне отобрали Кипр у моего брата! Просто забрали остров себе, и бедному брату пришлось выпить яд.
Слезы навернулись на его глаза.
– Но что же Катон? Какое он имеет к этому отношение?
– Они послали Катона, чтобы он произвел полную опись казны и тем самым завершил присоединение острова, сделав его частью провинции Киликия. Но страшно даже не это. Дело в том, что, когда я прибыл туда, Катон… Катон… Он принял меня, сидя на горшке!
Я ахнула. Мне было известно, что с отцом обращались не слишком почтительно, но о таком я и помыслить не могла. Как же низко должны пасть Птолемеи, если римский чиновник принимал царя, пусть и беглого, справляя нужду! Насколько широко известна эта история? Знают ли Габиний и Антоний?