Шаляпин был высок, белобрыс, производил впечатление какого-то несуразного детины с простецкими манерами. Мешковатый черный суконный сюртук, такие же брюки, черный распущенный мягкий галстук, который обыкновенно носили художники-живописцы, длинные белокурые волосы, прямыми прядями спадающие назад и по вискам. Он походил больше на семинариста, чем на артиста императорского театра. Но, рассказывая, он настолько увлекался, что ноздри его большого круглого носа широко раздувались, выдавая в нем клокочущую энергию и страстную душу. Да и то, что он говорил, отличалось свежестью, оригинальностью.
Юрьев смотрел на Шаляпина и поражался, как лицо его то и дело менялось в зависимости от высказываемого — то одушевлялось, то омрачалось, то глаза его пылали какой-то большой и скрытой страстью, то гасли, как бы набираясь новой и неизведанной силы, чтобы через какое-то мгновение вспыхнуть еще яростнее.
«Странный человек… Что-то типично русское в нем, не то он из глубокой провинции, не то просто деревенский парень… Никакого городского налета на нем не чувствуется… Но какой-то могучей силой веет от него, природой, черноземом, нашей матушкой Русью… И как самобытно, непосредственно, свежо, всецело от себя говорит он… Никакого влияния со стороны… С каким пониманием и знанием эпохи он рассуждает обо всем, будь то творчество Тургенева или сегодняшний репертуар Александринского театра… Ясно, что он не банальный человек… Но откуда у него сие?..» — задумчиво поглядывал Юрьев на идущего рядом с ним долговязого и неважно одетого артиста императорских театров.
— А как вы попали в театр? Где учились? Откуда вы вообще приехали, Федор? — спросил Юрьев. Чуть ниже Шаляпина ростом, хорошо одетый, красивый молодой актер, дворянин по происхождению, он с большим вниманием и интересом слушал исповедь Шаляпина.
— Уж и не знаю, что послужило толчком к моему увлечению пением и театром вообще… Лет четырнадцать тому назад жили мы в Суконной слободе, среди работного люда, за полтора рубля в месяц снимали деревянную избушку, отец работал в уездной земской управе писцом. Жили бедно, всегда впроголодь, трое нас детей было у родителей. Матери приходилось постоянно уходить на поденщину, мыть полы, стирать белье… Любил я смотреть на нее, когда она бывала дома. Никогда я не видел, чтобы мать отдыхала, всегда что-нибудь делала: пряла пряжу, чинила и стирала белье. За работой она всегда пела песни, пела как-то особенно грустно, задумчиво и вместе с тем деловито. Внешне мать была женщиной, каких тысячи у нас на Руси, — небольшого роста, с мягким лицом, сероглазая, с русыми волосами, всегда гладко причесанными, такая скромная и незаметная… Так мы и жили в Суконной слободе… И вот мне было лет восемь, когда я впервые увидал в балагане Яшку Мамонова со своими артистами. Было это то ли на Пасху, то ли на Святках, не помню сейчас… Это представление запало мне в душу, пробудило интерес к жизни артистов. Я смотрел на них разинув рот от удивления, а Яшка Мамонов своими шутками веселил народ: «Эй, золовушка, пустая головушка, иди к нам, гостинца дам».
И Шаляпин преобразился при этих словах, еще вытянулся, будто на помосте, раскинул широко руки, пытаясь обнять прохожих, «дурным» голосом то и дело приговаривая: «Прочь, назем, губернатора везем!»
— Понимаешь, Юрий, я смотрел на них и думал: «Вот это счастье — быть таким человеком, как Яшка!» И я стоял перед балаганом до тех пор, пока у меня не коченели ноги и не рябило в глазах от пестроты одежды балаганщиков… И мне казалось, что все они с удовольствием паясничают, просто потому, что они такие веселые, остроумные люди, что без шуток и смеха не могут жить… Но потом я узнал, что Яшка и его «артисты» — сапожники… И страшно жалел, что наступал Великий пост, проходила Пасха и Фомина неделя, — тогда площадь сиротела, парусину с балаганов снимали, обнажались тонкие деревянные ребра… Праздник исчезал как сон. Еще недавно все было так весело и оживленно кругом, а становилось как на кладбище без могил и крестов…
Шаляпин и Юрьев давно уже сидели в ресторане Лейнера, за столом, уставленным закусками, с неизменной водочкой и холодным квасом. Юрьев, не прерывая разговорившегося нового знакомого, тихонько шепнул подошедшему официанту: «Как обычно», и тот сразу все понял и тихо удалился.