— Ну как вам, Федор Иванович, показался Нижний Новгород? Как устроились? Клавдия Спиридоновна вас не обижает? — зорко поглядывая на Шаляпина, глуховатым баском говорил Савва Иванович.
— Такая красота здесь, Савва Иванович… Так рад, что выбрался сюда. Ведь это мои родные места, Волга, мать родная… — Растерянность проходила, и Федор обретал спокойствие и уверенность. В парадном сюртуке бутылочного цвета, с гофрированной плотной манишкой сорочки, в светлых брюках, высокий, гибкий, Шаляпин чувствовал, что этот странный костюм ему идет… По крайней мере, нет презрительных усмешек при виде его костюма, нет косых взглядов, а больше ему ничего не нужно. Скоро попросят петь, тогда он покажет себя…
В боковую дверь вошла Татьяна Любатович, старшая сестра Клавдии Спиридоновны, солистка Частной оперы. Вскоре пришел дирижер Вячеслав Иосифович Зеленый, руководивший постановкой оперы «Жизнь за царя», и его попросили сесть за рояль. Мамонтов широким жестом указал Шаляпину и его место. Федор послушно встал у рояля. Речитатив и арию «Чуют правду» он подготовил хорошо, но перед Мамонтовым он никогда не выступал. Почувствовал, что побледнел, казалось, что волнения не победить, но с первыми звуками рояля вернулось спокойствие, и он запел. А во время исполнения арии «Чуют правду» он чуть было не сбился: случайно бросил взгляд на балкон, где против открытой двери сидела пятнадцатилетняя Леночка Винтер, и увидел, что она вдруг в самом драматическом месте арии разревелась, а потом, сконфуженная, закрылась руками, тщетно пытаясь преодолеть свое волнение. Шаляпин закончил арию с трудом, но Вячеслав Зеленый поздравил его с превосходным исполнением, а Савва Иванович молча подошел к нему и крепко расцеловал. Шаляпин повеселел.
В просторной гостиной было уже тесно, и всем предложили перейти на обширную террасу, где накрытые столы манили вкусными запахами.
За столом, как обычно, Федор сыпал шутками направо и налево. Все смеялись его остротам, стало весело и непринужденно. Вдруг он поймал взгляд сидевшего напротив него красивого брюнета с острыми выразительными глазами, небрежно причесанного, с эффектной мушкетерской бородкой. «Какое прекрасное лицо, — промелькнуло в сознании на мгновение замолчавшего Шаляпина. — Должно быть, какой-нибудь значительный чиновник приехал на выставку из Франции, уж больно на француза похож или на итальянца… Да ведь я его видел у Лейнера… О Господи, да это ж художник Коровин, второй раз принял его за иностранца».
Шаляпин еще раз взглянул на Коровина, и как бы в подтверждение промелькнувшей догадки тот на чистейшем русском языке попросил горчицу. Взгляды их встретились, они кивнули друг другу.
Сначала Федор стеснялся присутствия Саввы Ивановича, но, видя, как тот вместе со всеми охотно и молодо похохатывал, Шаляпин осмелел. Да и вино делало свое дело.
— Года два тому назад я был отчаянно провинциален и неуклюж, — вновь начал рассказывать Федор о своих недавних приключениях и переживаниях. — Василий Васильевич Андреев, мой петербургский друг, усердно и очень умело старался перевоспитать меня. Уговорил остричь длинные, «певческие» волосы, научил прилично одеваться и всячески заботился обо мне. Но страшно не хватало денег. А как они необходимы, эти проклятые деньги!..
Все собравшиеся в ожидании чего-то необычного и веселого затаили дыхание.
— И вот однажды, — продолжал свой рассказ Шаляпин, — пригласила меня одна богатая барыня в свой барский дом на чашку чая. А в чем идти — не знаю. Напялил на себя усатовский фрак, а Усатов-то, мой тифлисский учитель пения, был в два раза толще меня и значительно ниже, так что можете себе представить мое состояние в этом фраке… Ну ничего… Пошел, раз приглашают, я и не в таких переплетах бывал… В этом фраке и в блестяще начищенных смазных сапогах я храбро явился в богато убранную гостиную. Пригласили за стол. Со мной рядом сели какие-то очень веселые и смешливые барышни, а я был в то время ужасно застенчив. Вдруг чувствую, что кто-то под столом методически и нежно нажимает мне на ногу. По рассказам товарищей я уже знал, что значит эта тайная ласка, и от радости, от гордости немедленно захлебнулся чаем…
Смешок прошелестел за столом госпожи Винтер.
— «Господи, — думал я, — которая же из барышень жмет мою ногу?» Разумеется, я не смел пошевелить ногою, и мне страшно хотелось заглянуть под стол. Наконец, не стерпев сладкой пытки, я объявил, что мне нужно немедленно уходить, выскочил из-за стола, начал раскланиваться и вдруг вижу, что один сапог у меня ослепительно блестит, а другой порыжел и мокрый. В то же время из-под стола вылезла, облизываясь, солидная собака, морда у нее испачкана ваксой, язык грязный…