Тем не менее нация продолжала верить новому, такому обаятельному, такому добропорядочному монарху. Депутаты парламента съехались в Лондон восемнадцатого июня. Двадцать второго июня Бенджамен Редьяр, только что в предыдущем парламенте горячо осуждавший порочную практику короля Якова созывать общины, когда ему вздумается, с той же горячностью призвал представителей нации поддержать то долгожданное, безусловно плодотворное согласие, которое с такой очевидностью наконец установилось между королём и английским народом. С энтузиазмом, поразительным для зрелого мужа на пятьдесят третьем году жизни, он возгласил:
— От короля, который нами управляет отныне, мы вправе ожидать всевозможного блага и всевозможных щедрот для нашей страны!
Парламентарии дружно согласились с оратором. Всё-таки они сочли своим долгом прежде очистить королевскую власть от прежних ошибок. Ораторы, сменившие Редьяра, поднимались один за другим и обстоятельно изъясняли, какой серьёзный ущерб нанесли стране необдуманные соглашения с королями-папистами, какой тяжёлый ущерб понесли английская промышленность и торговля от злонамеренного сближения с папистской Испанией, к каким злоупотреблениям привели монополии и налоги, вводимые помимо воли парламента, какие оскорбления наносились истинной вере послаблениями папистам в самой Англии, до какой степени недостойно поведение королевского духовника, который защищает римскую церковь, и с каким равнодушием глядит королевский флот на те бедствия, которые терпит английская торговля на всех морях от своих вооружённых до зубов конкурентов.
Собственно, новый король не успел совершить ни одного из перечисленных прегрешений. Представители нации, разгорячённые собственными речами, всего лишь предупреждали его, чтобы он не совершал горьких и непростительных ошибок упрямого, занозистого отца. Предупреждения были не только уместны, но и понятны, ведь король Карл не имел ещё опыта управления, был молод, ему едва-едва исполнилось двадцать пять лет, все эти годы он только учился, читал умные книги, наслаждался живописью и музыкой, а с делами, с порядком и, главное, с тонкостями государственных дел, от которых зависит благо или разорение подданных, не имел случая познакомиться близко и представлял их себе в самом неверном, фантастическом свете. Он обладал пылким воображением, посещал Мадрид и Париж, и всё великолепие, пышность и непрерывное чествование единовластного короля представлялись ему единственно возможными почестями и образом жизни, единственно достойными его самого. Неприметно для всех и прежде всего для себя самого наследник успел превратиться в идеалиста монархического самодержавия, в коронованного мечтателя, которому одному дано знать, в чём состоит благо подданных, а потому он один обязан и может это благо устроить по своему образцу. Монарх был убеждён, что знает и любит народ, что тот бесконечно и преданно любит его и что каждым своим появлением он делает свой народ безусловно счастливым, благодарным и сытым. На самом деле молодой король не знал ни народа, ни истинного положения Англии, фантастические образы, наполнявшие его сознание, не имели ни малейшего отношения к действительности.
Парламентарии всего-навсего предостерегали его от пагубных ошибок отца, а для него их горячие речи звучали как несносимое оскорбление. Мудрый политик и ухом бы не повёл, польстил бы охваченным патриотическим жаром ораторам, покаялся бы в грехах, которых не совершал, и своим представителям в палате общин строго-настрого наказал бы молчать или при случае поддакивать обличениям, в которых он сумел бы найти справедливость и пищу для размышлений, после чего получил бы от представителей нации всё, что хотел, ведь в большинстве случаев они вполне удовлетворяются самой пылкостью собственных обличений. Королю Карлу были чужды эти обычные хитрости и увёртки прожжённых политиков. Эдуард Кларк, представлявший в парламенте короля, просидев два месяца в ненарушимом молчании, вдруг взорвался благородным негодованием и объявил, что многие ораторы употребляют неприличные выражения, которые оскорбляют величество. Тотчас вскочил с места Роберт Коттон, знаменитый учёный, из вполне умеренных, и разразился филиппикой, полной ещё более благородного негодования и чрезмерной учёности: