Новая экспедиция началась.
В тот день радио Катманду сообщило, что англо-непальская экспедиция на Эверест поставила лагерь 6 на высоте 8400 метров и послезавтра ожидается покорение самой вершины; что на Жанну поднялись трое из японской экспедиции и что 14 мая в 0.55 начнется неполное затмение луны, которое продлится до 2.11 по непальскому времени.
По каким-то причинам, несомненно объясняемым нервозностью, нам не удалось связаться по радио с штурмовой группой и передать им, что будет лунное затмение. А так как они собирались выйти из лагеря вскоре после полуночи, то им придется передвигаться по тому длинному гребню в неестественном сумрачном освещении, которое даст наполовину закрытая луна. Наступающая ночь станет бесспорно великой ночью: она ведь последует после дня рождения Будды и будет ознаменована затмением. А план Михала был следующим: выйдя с бивака ночью, как можно скорее достичь седла и на рассвете начать подъем на главную вершину. Для осуществления этого плана в лагере 6 имелось всего десять кислородных баллонов — запас более чем скудный, если считать, что каждый из трех восходителей возьмет с собой по два, оставив четыре для возвращения с вершины следующей ночью.
На гребне падает снежок, светит солнце; Макалу, вся словно опутанная плесенью и белой паутиной, являет собой образ, совершенно незнакомый. Близится период муссонов, и Гималаи предоставляют нам последнюю возможность. А может быть, и предпоследнюю.
Михал круто прекратил споры о тактике восхождения и, невзирая на возражения Ивана, решил выходить ночью.
14 мая луна заходила за гребни Гималаев в час, который нам не удалось точно зафиксировать. Но точно в 4.35 тибетский петух заводит свои песни, в ту же минуту начинается рассвет и фирновое острие Макалу озаряется оранжево-розовым лучом солнца. По мере вращения земного шара свет этот, теперь белый, лишь с легким розовым оттенком, спускается по юго-восточному склону, и вот уже засверкала вся белая заснеженная стена вершины — в Гималаи входит день, и темная синева стекает в глубокие недра долин.
В этот утренний час вылез из палатки Малый Будда, раздул огонь в кухонном очаге и бросил в него охапку рододендронов. Поднялся ароматный дым, лизнул висевшие над очагом колбасы из Праги и овечьи сыры из Микулаша — и, покинув чадную кухню, вознесся к небесам.
Сирдар Анг Темба с белой защитной пастой вокруг губ, подняв на шапку светозащитные очки, что делало его похожим на клоуна, тоже вылез из палатки, развязал замызганный красный платок и вынул из него пачку священных текстов, прокопченных и засаленных, пропотевших и порванных; стал выбирать подходящий для утренней молитвы. На этих грязно-желтых листках были грубо отпечатаны красивые и загадочные тибетские письмена, изображения Будды и еще каких-то богов, смахивающие на примитивные рисунки по анатомии, ибо и у богов и у богинь были показаны также внутренности и различные органы с описанием их функций и священной символики. Анг Чотор Шерпа, пришедший из деревни Алун, предвидя скорое возвращение экспедиции и желая обеспечить за собой место носильщика, вынес из кухни немного огня и, поместив его на камне у входа, забормотал молитву, похожий на монаха-францисканца и одновременно на кардинала, так как на голове его красовалась красная шерстяная шапочка, а сам он был одет в темно-красную штормовку.
Анг Темба созерцал обряд из кухни, ему не хотелось покидать теплое местечко у очага: моргая глазами, узкими и по природе и от сонливости, он поглядывал на Макалу, которая то вспыхивала на солнце, то снова окутывалась туманом, как может поглядывать специалист по покорению высоких гор — и вместе смиренный слуга божий.
Было холодно и сыро, как редко бывает в мае в долине Барун-реки. Я забрался в спальный мешок прямо в пуховых башмаках и, потягивая горячий чай с ячьим молоком, листал книгу, лежащую передо мной на «ночной тумбочке» — ящике, посреди свечей, таблеток, спичек, блокнотов и непишущих шариковых ручек; еще на столике валялись пачки рупий, высотомер, батарейка и прочие мелочи. Я читал, раскрыв наугад страницу, много раз перечитанные, подчеркнутые и продуманные строки. Как и все, я мало спал в эту ночь, и у меня смыкались веки. В палатку проникал ароматный дым жертвенных растений, и слова книги врывались в мое сознание чуть ли не с ветхозаветным упорством: