Если агрессивность, эта современная черта спорта, к которой мы продуманно подводим игроков спортивных игр и Участников различных состязаний, все возрастает и становится уже неизбежной для того, чтобы достичь вершин в спорте, то почему бы ей, в другой форме, не проникнуть и в сферу, когда-то столь исключительную, — в альпинизм?
Просто агрессивность приобретает тут иное выражение — в скорости, в беспощадности, в жестокости по отношению к окружающему, к себе и к другим. Агрессивность определяет и снаряжение спортсменов. Шлемы, прочные щитки, защитная одежда привычны теперь не только у хоккеистов, горнолыжников и участников соревнований на бурных реках, но и у восходителей на высокие горы, хотя здесь такая одежда играет, по видимости, пассивно-защитную роль. Однако все эти детали снаряжения повышают агрессивность человека по отношению к горе, к опасности, к природе. Силовая игра здесь еще не началась, но намеки на нее уже явственны. Такова огромная итальянская экспедиция на Эверест в 1973 году. И чем дальше, тем больше силовых приемов...
А радость? Нет больше радости от самого восхождения — теперь радуются лишь его результатам, эффектам, которые приносят признание общества, столь мимолетную славу — и материальные выгоды.
Из всех высочайших видов спорта альпинизм — самый высокий, хотя бы потому, что он приводит человека на самые высокие вершины нашей планеты. Каждая экспедиция всегда очень опасная игра. Выше восьми тысяч метров — совершенно иной, абсолютно иной мир. Ибо здесь действуют бесстрастные физические законы, которые через порог космоса постоянно влияют на нашу старую Землю.
В испанском лагере 3 лежит Михал — он из последних, кто еще борется.
Он занят прекрасным делом. Он — механик вертолета, летает над чудесной Словакией, над красивыми просторами Моравии и Чехии. Вот летит он над татранскими пиками, над гребнями и перевалами, спасает тех, кто в опасности. Но саму опасность он не чувствует. Как не осознает, что он и есть тот человек, который не поднялся на вершину, из последних остатков сил спустился из шестого в пятый лагерь, где сразу лег — и Лео прижал к его лицу кислородную маску. И это Михал принимает как нечто само собой разумеющееся.
В испанском лагере 3 Леош с Гонзой ухаживают за его изможденным телом — левая нога у Михала отекает. Капельное вливание разрежает кровь, и на следующий день Михал способен спускаться дальше. Спускается он медленно, очень медленно, левая нога болит и немеет, его поддерживают товарищи, он помогает себе лыжными палками. В базовом лагере его укладывают в палатку, где сложная система прозрачных трубок питает его тело влагой. В центре сплетения этих трубок, игл для внутривенного вливания и стеклянных сосудов с растворами лежит больной, не двигаясь, а нога его отекает и делается фиолетовой почти на глазах.
Лагерь свертывают, готовят тюки — их будет всего несколько десятков, — и то один, то другой, оставив на минутку работу, поднимает взор к Макалу. Не идет ли Карел...
Ходил среди них неторопливо, степенно, фотографировал, готовил пищу для товарищей. Ночами вкладывал таблетки в рот тем, кто кашлял, аккуратно ставил палатки на самых больших высотах, последним выходил из лагеря и последним возвращался. Осмотрительно поднимался и спускался по веревкам на ребре, и на крутом фирне, в снегу — и нередко осмотрительностью своей раздражал товарищей, но за все платил им своей трогательной о них заботой. Да ему и так все прощали, этому старому холостяку. Потому что он всегда был занят делом, убирал столовую, помогал врачам, к каждому походу наверх готовился с такой же тщательностью, как, бывало, к восхождениям в Татрах или на Кавказе — с той лишь разницей, что здесь, на Макалу, он ночью при свече чинил носилки для кислородных баллонов да шил по собственному проекту особые защитные прокладки для высокогорных ботинок.
Последним уходил и последним возвращался. Всегда возвращался, и всегда считали это естественным. Быть может, сидит сейчас где-нибудь в укрытой от ветра выемке серо-черной скалы да мурлычет старую песенку: