Быть может, он действительно пел так.
Но он не вернулся.
Вечером у костра Анг Темба произнес по этому поводу только то, что он часто говаривал:
— Что мы можем сделать? Все мы — одного рода, как деревья, цветы, камни — в них мы все когда-нибудь обратимся.
По крыше кухни барабанит дождь, настоящий теплый дождь, утро сырое, туман быстро рассеивается, и тепло заполняет долину под Макалу, которая сверкает ледяной вершиной в синем небе.
Сверкает над жизнью, над стадами, над оживлением в лагере, над травами и мелькающими бабочками.
Вскоре выяснилось, что состояние Михала не позволяет его снести вниз, а уж тем более чтобы он спускался сам. Поэтому 30 мая, в одной из последних передач в Катманду, мы запросили вертолет. Он прилетел на другой день рано утром — то было, возможно, последнее утро, когда вертолет сумел еще пролететь под самыми тучами вдоль каньона и подняться к базовому лагерю.
Мы с Иваном уходили последними. Спустились в зеленые глубины долины, в глубины тепла, и красок, и аромата цветущих рододендронов — чайно-желтых, белых, багровых и кирпично-красных, розовых и фиолетовых. Шли навстречу нам тучи, поднимаясь из долины, словно из недр земли, а мы шагали в тумане, под гул вздувшейся реки, дышали ее запахом и парами муссонных туч, горьким ароматом мхов и грибов, выросших под кустами крушины... Все это дурманило мозг, иссушенный ледяным бескислородным воздухом высот, а мы не думали ни о чем, только вдыхали наркотик жизни.
В первых поселениях нас ждали девушки, предлагая сосуды с самогоном и гроздья бананов, из домов лам доносился рокот барабана, металлический звон литавр и пронзительный голос раковин. Серебром рассыпались колокольчики, и звездная ночь не возвращала эхо.
Когда мы вошли в деревню Седоа, Анг Темба и Лхакпа Гелбу украсили себя алыми цветами; они все время пили арак и стали похожи на престарелых шутов; за ушами алые чашечки цветов, смуглые лица в морщинах; не в состоянии держаться на ногах, они, конечно, никак не могли обидеть девушек и женщин, подносивших цветы и водку. Тем более ночью, когда хлынул такой ливень, что промочил. все палатки, матрасы и спальные мешки; спастись можно было только сидя под зонтиком посреди палатки.
Девица по имени Ки Па несла корзинку с кухонной утварью — весьма легкий груз, ибо повар Мингма был расположен к ней. Манера держать подаренный зонтик, вращая его, делала ее похожей на плясунью на канате — или на парижанку; ее изящество не ускользнуло от внимания «членов» и кое-кого из носильщиков. Одним казалась очаровательной поступь ее босых ног по мокрым камням, другим нравились ее миндалевидные глаза, ее зубы, черная коса или то, как играют ее мышцы в области бедер, обтянутых черной юбкой. Третьих восхищал ее смех, казавшийся им пением жаворонка.
Одного из шерп Ки Па пленила настолько, что он купил ей билет на самолет до Биратнагара, а один из наших шоферов — конечно, просто из уважения к даме — отвез ее в кузове «Татры» в Катманду, в улочках которого девица и затерялась без следа.
На другой день, спустившись от Седоа на 2000 метров в долину реки Заря, мы переправились через нее. Восходители наши расселись по речным камням и в воде, вздувшейся от таяния снегов, принялись мыть ноги, распухшие от бесконечной ходьбы. Наиболее отважные прыгали с камня на камень в надежде поймать сине-фиолетовых бабочек.
А затем — снова подъем, последний, на полторы тысячи метров вверх сквозь зеленые стены, пышущие жаром, через девственный лес, мимо рисовых полей, затопленных водой, по тропе, не отличимой от русла потока и обозначенной только зарубками на деревьях да лианами, за которые нужно ухватиться руками. Подъем на последний гребень, с которого далеко внизу среди пышной зелени и водяных зеркал рисовых полей мы разглядели тумлингтарский аэродром...
Пылало солнце над зеленой долиной реки Арун, уровень которой в течение дня то поднимался, то снижался на метр: солнце растапливало гималайские льды. Незримые в зелени чащи птицы с самого рассвета заводят свои унылые кантилены, они звенят весь день, однообразием своим сводя с ума. На тумлингтарском аэродроме тянулись сутки за сутками, пока люди и материалы по частям улетали в Катманду или в Биратнагар — если позволяла погода и раскисшие посадочные площадки.
Наконец-то наступил день, когда альпинисты сняли с исхудавших спин свои рюкзаки и надели комбинезоны, чтобы под палящим солнцем привести в порядок карбюратор и коробку скоростей нашей «Татры». После этого нагруженная «Татра» въехала во вздувшиеся воды реки Камала и, загребая передним бампером и всеми колесами песок и щебень, погружалась все глубже и глубже, вода завихривалась вокруг машины, словно на порогах, и вот уже фары ушли под воду, словно хотели осветить дно. Люди в грузовике пялились в темноту, которая стала еще гуще, когда вода покрыла свет фар, мутно проникавший из-под водной глади. Было два часа ночи, когда «Татра» выбралась на противоположный берег. Гонза поставил ее на ручной тормоз, еще и камнями подпер колеса, после чего протянул под днищем шестидесятиметровый стальной трос, и вошел обратно в реку, таща за собой этот трос с крюком. И в темноте, в воде, он нащупал место у испанской экспедиционной машины, застрявшей посреди реки, за которое можно было укрепить крюк. Вернувшись затем на берег к «Татре», Гонза включил скорость, дал газу — «Татра» вся задрожала, глубже зарываясь в песок и щебень. Трос натянулся, вышел из-под воды, с него падали капли... Гонза чутко работал правой ногой, нажимая на педаль акселератора, «Татра» медленно, но упорно всползала на берег, и вот наконец стронулся с места испанский грузовик и, подтягиваемый на тросе, стал пересекать течение. У них вода попала в кабину, мотор заглох, фары погасли, и наша «Татра» вытащила их на берег. Гонза молча убрал трос и крюк на место, двинул всеми рычагами этой великолепной машины и помаленьку двинулся на запад от реки Камала.