— А если я… откажусь? — Колесников судорожно сглотнул слюну. Он и сам не мог бы сейчас точно сказать, чего больше было в его душе — новой, незнакомой какой-то радости или страха? Все так неожиданно свалилось, затопило его существо. Не сон ли это?
Назаров сплюнул под ноги, выщипывая из бороды табачные крошки, засмеялся:
— Да не́, Иван Сергев! Не откажешься. Мы ж тебя знаем. И карты пораскрывали. Цэ дело серьезное, нешуточное. Побежишь — так родне твоей и Оксаниной не жить… Да. И батько твой нам наказывал перед смертью: Ивана из Красной Армии отлучить надо, подневольный он там человек, до Советской власти не дюже ластится. Это уж точно. — Назаров помедлил. — И привет тебе, Иван Сергев, Черников передавал. Он здравствует, у Антонова на службе.
— Какой Черников? — Колесников похолодел.
— Да наш, калитвянский, — засмеялся Назаров. — Какого ты от расстрелу спас. Кланяется тебе.
— Мне надо подумать, мужики, — хрипло сказал Колесников.
— Подумай, Иван Сергев, подумай, — согласился Назаров. — Поезжай сейчас до дому, вон у крыльца тачанка твоя. А чтоб не обидел кто — Опрышко да Стругов вроде как телохранители у тебя будут, поня́в? Иди, Иван Сергев, иди.
Колесников, ни на кого не глядя, пошел к двери; у крыльца, запряженная тройкой вороных, действительно стояла тачанка, с которой спрыгнули два ухмыляющихся слобожанина: здоровенный угрюмый Кондрат Опрышко и вертлявый, рябой лицом Филимон Стругов — в Старой Калитве за лысую его, яйцеобразную голову звали Дыней.
— Прошу, ваше благородие, — осклабился Филимон, жестом приглашая Колесникова в тачанку.
«До чего дожить можно!» — усмехнулся Колесников; жест Стругова был ему приятен.
Провожать Колесникова вышел на крыльцо почти весь штаб.
Стругов, Дыня, правил в тачанке лошадьми, а Опрышко скакал рядом на рослом, рыжей масти дончаке, покрикивая на встречных:
— Эй! С дороги! Командир едет. Ну, кому сказал, харя немытая!..
…Дома он был с полчаса, не больше.
Мать приступила с вопросами, стала на дороге.
— Да ты шо, Иван, надумал? С бандюгами этими связался, а? Да ты в своем уме?! Не пущу-у… Не позорь братов своих, Иван! Меня не позорь. Народ на все века проклянет нас. Одумайся! Оксана! Да что ты чуркой стоишь?!
Оксана бросилась к мужу, запричитала; испуганно толпились в дверях сестры.
Колесников с перекошенным лицом оторвал от себя жену. Жадно зачерпнул ковш ледяной воды, выпил. Потом раздраженно спихнул с дороги мать, вышел из дома, с сердцем пристукнув тяжелой, обитой мешковиной дверью.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Из губкома партии председатель Воронежской губчека Алексеевский возвращался вместе с Федором Михайловичем Мордовцевым. Губвоенком молчал, хмурился, о чем-то напряженно думал. В длинной серой шинели, в черной кубанке на вьющихся мягких волосах, худой и осунувшийся, он был похож на недавно выписанного из госпиталя красноармейца. Мордовцев и вправду был недавно болен: простудился, мотаясь по уездам, кашлял. Недавняя его болезнь едва не стала причиной отказа Федору Михайловичу в нынешнем архиважном деле: командующим войсками, которые направлялись на юг губернии для борьбы с бандитизмом, губком партии хотел уже назначать другого человека — Мордовцева за горячечный цвет лица сочли за больного. Но Федор Михайлович горячо запротестовал в кабинете Сулковского, ответственного секретаря губкома, — такое дело он никому не хотел отдавать. Мордовцев сказал, что хорошо уже изучил обстановку в Острогожском и Богучарском уездах, имеет тщательно продуманный план наступления частей на гнездо бандитского восстания, Старую Калитву, и готов этот план лично осуществить. Что же касается его щек, то они всегда у него малость огненные — от волнения и переживаний и еще от природы. Кроме того, должность, какую доверила ему партия большевиков, не позволяет оставаться спокойным, пусть он даже и малость приболел; в такой опасный для губернии момент стыдно ссылаться на недуги, оттого щеки и краснеют. Сулковскому шутка Мордовцева понравилась, на президиуме губкома Федора Михайловича утвердили командующим, а Николая Евгеньевича Алексеевского — чрезвычайным комиссаром и уполномоченным губкомпарта и губисполкома. Им сказали, что кулацкий бунт, поднятый в Старой Калитве, разросся, принял значительные размеры; бандиты сформировали целую дивизию, в которую входят пять боевых, хорошо вооруженных полков, имеющих конницу, артиллерию, пехоту… Командует бандитской дивизией некий Иван Колесников, дезертир и местный житель, тоже из кулаков, бывший царский унтер-офицер. Колесников построил повстанческую дивизию по всем признакам и правилам Красной Армии, есть сведения, что он бывший командир — то есть в военном отношении человек опытный. Бандиты успешно действуют против мелких уездных гарнизонов, отрядов милиции, ЧОН и тех же уездных чека. Полки Колесникова быстро растут, вооружаются, терроризируют население, уничтожая в волостях представителей Советской власти, прежде всего коммунистов.