— Ш-ш-ш, — осадил его Пол. — Богомол нас услышит.
В этот момент ветер набросился на палатку с такой силой, что все мы дружно попытались вонзить ногти в гиперполимерный пол, чтобы удержать палатку от соскальзывания с ненадежной площадки и падения с горы. Если дело обернется хуже некуда, мы что было силы заорем: «Откройся», — и ткань хитрой палатки сложится, а мы выкатимся на склон в наших термскинах и схватимся за ледорубы, чтобы остаться на месте. Так, по крайней мере, считалось теоретически. Фактически же, если площадка сдвинется или паучий шелк лопнет, мы почти наверняка совершим полет, не успев и глазом моргнуть.
Когда мы снова смогли слышать друг друга за ревом ветра, Гэри крикнул:
— Если мы оторвемся от этой площадки, обещаю давать залпы трехэтажным матом на всем пути, до приземления на леднике.
— Может, это и есть та песня, о которой говорил Канакаридес? — предположил Пол.
И последняя запись за день: богомолы храпят.
На третий день, ближе к полудню, Канакаридес неожиданно заявил:
— Мой креш-брат тоже сейчас прислушивается к буре около вашего южного полюса. Но его окружение… гораздо уютнее, чем наша палатка.
Мы все дружно вскинули брови.
— Не знал, что вы захватили с собой телефон, — сказал я.
— Вовсе нет.
— Радио? — допрашивал Пол.
— Нет.
— Подкожный интергалактический коммуникатор из «Звездного Пути»? — хмыкнул Гэри. Его сарказм, вместе с привычкой слишком медленно пережевывать питательные плитки, начинал действовать мне на нервы, особенно после трех суток, проведенных в палатке. Мне вдруг показалось, что если он снова примется за свои издевки или начнет неспешно двигать челюстями, я вполне способен просто прикончить его.
Жук едва слышно свистнул.
— Нет. Я соблюдаю традицию альпинистов не брать в экспедицию переговорных устройств.
— Откуда же вам тогда известно, что ваш… как это… креш-брат тоже слушает вой бури? — спросил Пол.
— Потому что он мой креш-брат. Мы родились в один час. И, в основном, представляем собой один и тот же генетический материал.
— Близнецы! — догадался я.
— Значит, между вами что-то вроде телепатии! — добавил Пол. Канакаридес покачал головой, едва не задев хоботком ткань палатки.
— Наши ученые считают, что такой вещи, как телепатия, не существует. Ни для одного вида.
— Тогда, как… — начал я.
— Мой креш-брат и я часто резонируем на одних и тех же частотах, слушая Песню мира и Вселенной, — выдал богомол самое длинное предложение из тех, какие мы когда-либо от него слышали. — Совсем как ваши близнецы. И нам нередко снятся одни и те же сны.
Сны жуков.
Я сделал мысленную заметку позднее записать этот факт.
— И ваш креш-брат знает, что вы сейчас чувствуете? — спросил Пол.
— Думаю, да.
— И что же? — вмешался Гэри, слишком медленно пережевывая питательную плитку.
— Прямо сейчас, — сказал Канакаридес, — страх.
Четвертый день выдался идеально ясным и абсолютно спокойным.
Мы собрались и стали пересекать траверс еще до того, как первые лучи солнца осветили гребень. Холодно было, как у ведьмы за пазухой.
Я упоминал, что эта часть маршрута была, возможно, наиболее тяжелой технически, по крайней мере, пока мы не достигнем последней вершинной башни. Но, кроме того, она была самой красивой и волнующей. Словами этого не опишешь: для того чтобы по-настоящему оценить почти абсурдную крутизну этого отрезка пути, нужно видеть снимки, и даже это вряд ли позволит вам ощутить все величие пейзажа. Северо-восточное ребро поднимается рядами бесконечных, кинжально-острых снежных карнизов, причем каждый склон почти отвесен.
Перейдя на ребро, мы взглянули вниз, на гигантский серак, нависший над истоптанной площадкой нашего Лагеря Номер Три, примостившегося на самом краю. Отсюда он казался куда более огромным, каким-то деформированным и, очевидно, крайне ненадежным, особенно после сильного снегопада и бури. Не стоило и упоминать о том, до чего же нам повезло. Даже Канакаридес, похоже, был рад убраться оттуда.
Двести футов по траверсу — и мы поднимаемся на лезвие ножа. Заснеженный гребень в этом месте настолько узок, что мы способны оседлать его, свесив ноги с очень-очень крутой крыши.
Ничего себе крыша. Один скос падает вниз на тысячи футов к тому, что когда-то было Китаем. Наши левые ноги, включая три лапы Канакаридеса, нависают над бывшим Пакистаном. В эру «CMG» любой военный корабль Синкьянгского Гонконга или индийское судно отряда по борьбе с наркотиками могут в любой момент подлететь сюда, зависнуть в пятидесяти футах и сбить нас прямо с гребня. Но мы на этот счет не тревожимся. Уже само присутствие Канакаридеса — надежная гарантия.
Пока что это был самый высокий подъем, и наш приятель жук усердно трудился, чтобы не отстать. Мы с Полом и Гэри обсуждали это прошлой ночью, опять шепотом, пока Канакаридес спал, и решили, что этот отрезок слишком крут, чтобы передвигаться в связке. Мы шли парами. Пол, разумеется, вместе с Канакаридесом, а я — с Гэри. Солнечные лучи скользили по откосу, согревая нас, пока мы перебирались с одной стороны «ножа» на другую, следуя самой безопасной линии, пытаясь держаться подальше от наиболее опасных и надеясь пройти как можно дальше, прежде чем солнце начнет растапливать снег и наши «кошки» уже не смогут вонзаться в него на нужную глубину.
Мой слух ласкали сами названия инструментов, которые мы использовали: крючья, колышки, ледовые винты, карабины, жумары. Я люблю точность наших движений, даже когда дышится тяжело и голова тупеет: вполне естественные симптомы на такой высоте. Гэри пробивал дорогу в стене льда и снега, а иногда и в скале: «кошки» одного ботинка с силой вонзаются в склон, найдены три точки опоры, прежде чем ледоруб вырывается и перемещается на несколько футов выше. Я стоял на крошечной площадке, которую вырубал в снегу, страхуя Гэри, пока тот не достигал конца отрезка шнура длиной в двести футов. Потом он крепил свой конец шнура крюком, колышком или ледовым винтом, продолжая страховать себя, и наступала моя очередь вонзать «кошки» в снежную стену, поднимавшуюся почти вертикально к голубому небу, всего на пятьдесят—шестьдесят футов надо мной.