Поэтому нам надо больше писать и говорить о Солоухине, даже если это общеизвестные вещи. Владимир Солоухин всегда появлялся у истоков общественных явлений, которые становились значимыми до всеобщности.
Сейчас нам трудно понять, что означали те же «Черные доски» в шестидесятые годы. А он сказал свое слово, и возник широкий интерес к древнерусскому искусству, а заодно и к православию. То же и в литературе. «Владимирские проселки» стали дорогой в деревенскую прозу. До него в советской литературе не существовало ничего подобного. Мне не стыдно признаться, что я подражал ему в своих первых книгах. Я не говорю уже о его монархических взглядах, нашедших свое продолжение в народе. Он, а не русскоязычные диссиденты, начал рушить интернационалистические идеалы. Те подхватили и стали заниматься тем же в интересах своего узкого круга.
В 1976 году, четверть века уже тому назад, позвонил мне Солоухин и говорит:
– Приходи, дело есть.
И дает мне толстую-претолстую папку с рукописью «Последней ступени».
– Вот, – говорит, – хочу, чтобы ты прочитал. Давал пока Леонову, Распутину и Белову. Почитай, потом поговорим. Только… никому. Даже жене.
Прочитал. Мозги у меня набекрень: не может такого быть! Не тому нас учили в школе. Хотя где-то таились во мне сомнения в правоте новейшей нашей истории. Доходили какие-то отдельные слухи. Отец боялся говорить со мной на эту тему, но и у него временами проскакивали отдельные фразы о советской власти и ее вождях. А тут лавина на меня обрушилась.
– За такую рукопись, Володя, – говорю, – тебе сразу полагается вышка. К стенке тебя, дорогой мой, к стенке и без разговоров.
Смеется.
– Больше никому не показывай. Надо сфотографировать и спрятать, зарыть пленку до лучших времен. А рукопись сжечь.
Он хохотнул.
– Давно уже спрятано. И здесь и там, – показал он большим пальцем за спину.
Не мог я согласиться с той мыслью в рукописи, что, если бы немцы нас победили, было бы не хуже того, что нас ждет. Она казалась мне просто кощунственной. А он говорит.
– Эта система долго не проживет. А когда она рухнет, развалится, нас ждет такая смута, что немцы покажутся раем. Придет мировое правительство, и противопоставить ему будет нечего. А тогда бы у нас была идея национального освобождения. Россия ведь оставалась бы за Уралом.
Нет, я этого понять и принять не мог. А он сказал:
– Увидишь. Если, не дай бог, доживем.
Части этой большой книги вошли в изданные позже «Читая Ленина», «При свете дня», «Соленое озеро», издана позже и «Последняя ступень». Но только – (вот парадоксы истории!) в конце девяностых годов они уже не производят того впечатления, что двадцать лет назад, даже и десять лет тому назад. Солоухин сказал об этом первый, потом говорили, говорили, и то, что было откровением – стало привычным, обычным. Из последних книг наиболее поразила читателя книга «Соленое озеро» за счет истории с Аркадием Гайдаром, которого мы вдруг узнали как садиста и изувера, собственноручно рубившего детей шашкой. Даже советская власть приговорила его за садизм и изуверство к расстрелу.
Мы все выросли на книгах Гайдара, да и сейчас его проходят в школах, ведь не могли же все учителя прочитать «Соленое озеро». А вот теперь, когда Солоухин открыл нам на него глаза, я беру в руки «РВС» и удивляюсь, как это удалось внушить всей России, что Аркадий Гайдар лучший детский писатель. Читаем:
«– Димка, – захлебываясь от гордости, торопился рассказать Жиган, – я успел… назад на коне летел… И сейчас с зелеными тоже схватился… в самую гущу и как рубанул одного по башке, так тот и свалился!..»
Мальчик рубит саблей людей. Ему бы читать детские книжки, учиться и играть со сверстниками, да не в войну, а в «чижика» или в лапту, а он рубит шашкой людей. Что такое быть разрубленным шашкой? Подумать страшно. А у Гайдара такое в порядке вещей. Читать бы нам сейчас и читать «Соленое озеро», да где его возьмешь? Пойди купи – не найдешь.