Зента плохо помнила историю своей странной болезни. Подробности она бы могла узнать только от Нины Лапсердак и Иры У., но между ней и ними пролегала та самая дистанция, держать которую призывал ее г-н Шульц.
Но она запомнила как самый черный день самого черного месяца то черное майское утро, когда ничего не подозревающая, блаженствующая в своем неведении Нина Лапсердак положила на стол телеграмму. В телеграмме было всего три слова: “Г-н Шульц умер”.
К этому времени жизнь Зенты наладилась самым наилучшим образом, каждое утро она просыпалась с радостью, осознавая, как значительно и весомо то, что она делает, делала вчера и будет делать сегодня. Как время, которым она располагает, наполняется самым главным своим содержанием — оно не проходит бесплодно. А по вечерам, устроившись поуютней, при нежном вечернем свете настольной лампы, с чувством покоя и удовлетворения, Зента писала длинные отчеты о своей работе, а потом отправляла их г-ну Шульцу. Это были списки организаций, куда она переводила деньги, и подробное описание того, что эти организации должны были сделать на эти деньги. Это были бесконечные проекты, в которых она участвовала. Иногда Зенту немного смущало, что она видит слишком много бумаги, что с бумаг и слов все начинается и все заканчивается, но когда бумаги претворялись в дела и ее приглашали на презентации по поводу завершения этих дел, и она видела довольные и счастливые лица, а шампанское пенилось и лилось рекой, она думала, что все складывается замечательно и что она участвует в самом важном на свете — в процессе созидания.
Когда Зента прочла телеграмму, у нее в глазах потемнело. Через несколько секунд она опять увидела свет. И в этом свете на белом бланке безжалостно чернели три слова “Г-н Шульц умер”. В четкой угловатости печатных букв была бесстрастная, неумолимая, жестокая правда жизни и одновременно та определенность, в которой такому человеку, как Зента, можно было найти какую-то поддержку. И чем больше она всматривалась в эти буквы, тем больше чувствовала эту поддержку. Все было предусмотрено. Это последнее, что мог сделать для нее г-н Шульц. Зловещие три слова сначала убили, а потом поддержали ее.
В первый момент после того, как Зента взяла телеграмму, лицо у нее так побелело, что Нина Лапсердак испугалась, не возвращается ли ее болезнь. Но потом Зента подняла на нее глаза, и в ее глазах Нина Лапсердак увидела хрустальную холодную ясность.
— Вывесить траурные флаги, — сказала Зента. — Девять дней в честь памяти г-на Шульца мы будем раздавать милостыню.
Была ранняя весна, но все еще продолжал падать мокрый снег, и черное полотнище траурного флага над крыльцом “Благой вести” печально обвисало.
Уже на другой день, когда в Городе узнали, что Зента раздает милостыню, в “Благую весть” потянулся самый разный народ — старики, старухи, нищие, студенты, бомжи, домохозяйки и, наконец, просто любопытствующие. Так. На всякий случай. А вдруг даст и им. Зента давала всем. Она опустошила все запасы, истощила все резервы…
… Через несколько дней “Благую весть” было не узнать.
В кадках с пальмами валялись окурки, пробки от пивных и винных бутылок, на затоптанных коврах шелестела оберточная бумага, в туалетах засоренные унитазы ревели дикими, разными голосами. Двери в “Благую весть” не закрывались, и многие оставались ночевать, чтобы утром опять занять очередь. Поэтому все это очень скоро превратилось в ночлежку.
Зента не обращала внимания на одни и те же лица, она вообще не замечала лиц, она видела только протянутые к ней руки и давала, давала в эти руки все что могла.
…Стали приезжать из других городов, все помещения до отказа уже были забиты людьми. Люди спали у батарей, под диванами, на лестницах — во всех углах, где только можно было найти свободное место. Получив деньги, кого-то посылали за вином и тут же их пропивали. В запале, вираже, в штопоре, в угаре и дыму пьянки вынесли, продали и пропили несколько лучших ковров. Под лестницей и в туалете с руганью играли в карты, несколько раз доходило до драк, кого-то пырнули ножом, кому-то сломали ребра. И тогда подавленный отставник-майор вызывал милицию и драчунов увозили.
Как-то к вечеру, когда Нина Лапсердак хотела сменить в туалете полотенца и положить мыло, ее пыталась изнасиловать пьяная картежная компания. Потрясенная, она пробралась в комнатку секретаря-корреспондента Иры У., и там две испуганные женщины забаррикадировались стульями и просидели безвылазно несколько дней.
Одна Зента не замечала ничего. Она спала в своем кабинете, не раздеваясь. Она не ела и не пила. Рядом, совсем рядом с собой она чувствовала незримое присутствие г-на Шульца и знала — он с ней, он ею доволен. Этого было достаточно, чтобы поддерживать в ней жизненную энергию. Чтобы глубокое горе, в котором она пребывала, оттеснялось другим чувством — горькой радостью. Она видела только протянутые к ней руки и давала, давала, без устали давала в эти руки все что могла.