“Никогда не жди благодарности от людей, — говорил ей когда-то г-н Шульц. — Если ты пришла в “Благую весть”, не жди благодарности. “Благая весть” ставит перед собой другие задачи”.
Зента подошла к зеркалу — на нее скорбно смотрело заплаканное, немного мальчишеское лицо. Она умылась и подкрасила губы.
В дверях из коридора на лестницу озабоченно суетились два лилипута. На ступенях валялся пьяный Иващенко. На секунду Зента остановилась… Лилипуты подхватили Иващенко под руки и потащили по лестнице вверх. О ступеньки сиротливо бился его лакированный ботинок. “Май лав!.. — подумала Зента. — Май лав?..” — и твердой походкой пошла в зал.
Художница Коркина напилась почти сразу. За первым бокалом она потянулась еще робко, как-то виновато и выпила его сразу, торопливо, даже немного захлебнувшись. Второй взяла более уверенно. А с третьим уже расхаживала, пьяненько, мутновато поглядывая по сторонам и заговаривая со знакомыми и даже совсем малознакомыми людьми. Ноги сладко тяжелели, в голове приятно гудело. Ее любимой мыслью была мысль о том, что, если прекрасно делать что-то прекрасное, — получится прекрасно. Тут от волнения она могла даже заплакать. Если прекрасное делать прекрасно, получится прекрасно. При этом ее сухая ручка сжималась в кулачок и мелко дрожала. Если прекрасное делать прекрасно… Вообще-то она была доброй, распущенно-чувствительной, скрывала свой возраст — а было ей уже годков пятьдесят семь, — и иногда немного подворовывала.
Последняя часть вечера провалилась куда-то в тартарары, художница Коркина напилась, как говорится, вдрабадан, но в сущности не делала ничего плохого, только все приставала и приставала ко всем подряд со своей любимой мыслью — если прекрасное делать прекрасно… Потом она почему-то оказалась на улице, шел дождь, а рядом плелся старый приятель, тоже художник, Вася У., и тоже пьяный вдрабадан. Вместе они отправились через парк, остановились у гигантского дерева, имевшего название “тополь серебристый” и возраст больше двухсот лет, и там, у этого дерева, что-то на Васю У. навалилось такое, что-то вроде момента истины. Он стал обзывать Зенту всякими не очень хорошими словами и кричать, что он с ней спал. Он с ней спал! Ну и что? Он с ней спал! При этом он колотил о толстый ствол двухсотлетнего тополя кулаками. Борода и длинные волосы его развевались. Дул ветер, шумел дождь, пусто было в парке. И тогда на художницу Коркину тоже что-то нашло, тоже что-то вроде момента истины, она как сумасшедшая стала носиться вокруг Васи У . и серебристого тополя и кричать: “Я спала, я тоже со всеми спала! Я со всеми спала!” После этого, мокрые, они заснули спина к спине на старом диване в Васиной мастерской, как два старых фронтовых друга. Оба храпели.
Утром художница Коркина стащила у Васи початый тюбик кадмия желтого. Краски подорожали.
Художник Вася У. сквозь беспокойный, похмельный сон слышал, как встала художница Коркина, как она топала, спотыкалась и шуршала на кухоньке, как мышь, как принесла ему стакан чая. Еще какое-то время Вася У. досматривал свой сон, в котором за ним гналась какая-то безликая банда головорезов, а он убегал от них по лестницам под самую крышу, где у него и была мастерская, но это оказалась не его мастерская, а мастерская Пряхова, с которым Вася не хотел бы иметь дел даже в минуту прямой опасности. Однако выхода не было, головорезы настигали, Вася отчаянно колотился в дверь мастерской Пряхова, он чувствовал, что мерзавец Пряхов там, за дверью, но Пряхов не открывал… С другой стороны, другой частью своего полувменяемого сознания художник Вася У. прислушивался к носящимся вокруг потокам сотрясенного художницей Коркиной воздуха. А когда она ушла, сказал сам себе, что полежит еще полчасика, а потом встанет. Эти полчаса прошли в беспокойной беготне от все тех же странных и темных типов по крышам и чужим, пустым мастерским. К счастью, художник Пряхин куда-то окончательно исчез, иначе пришлось бы набить ему морду.
Наконец Вася У. громко зевнул и открыл глаза. Рядом стоял стакан уже остывшего чая без сахара. Сахар художница Коркина так и не нашла. Но она нашла и благополучно умыкнула початый тюбик кадмия желтого. Пропажу Вася обнаружил сразу — у него таких было всего несколько. Он уже полгода ничего не продавал и не мог пополнить свои запасы. Между тем, краски подорожали. “Мерзавка…” — беззлобно отметил Вася У. и пошел бриться. Как и предполагалось, выглядел он неважно. Вася грустно смотрел на свое оплывшее, заросшее, вполне невменяемое лицо. Каждый раз ему казалось, что перед ним не он, а кто-то другой. Вася вспомнил вчерашний вечер и опять со жгучей, прямо душу сверлящей обидой подумал о Зенте… О том, как она небрежно с ним раскланивалась… Он тысячу раз поступал так по отношению к женщинам, но сам в такой ситуации никогда не бывал. У него было много женщин. Он был вполне нормальный такой помойный кот. О каких-то он забывал тут же и даже не узнавал на улице, о каких-то забывал чуть позднее, но тоже забывал. Зента была совсем другое. Она была хозяйкой “Благой вести”, и Вася У., немного наивный, как всякий помойный кот, конечно , возлагал на нее надежды. Всем своим поведением вчера Зента эти надежды опять разрушила. Вася У. был для нее тем же, чем для него все те женщины, о которых он забывал на другой же день. Думать об этом было почти нестерпимо. Из зеркала на Васю смотрело чужое, обмазанное мыльной пенкой лицо, на котором душераздирающе-грустно торчали глаза. “Мерзавка”, — опять беззлобно заметил Вася У., имея в виду не то Зенту, не то художницу Коркину, не то вообще жизнь, которая тоже была женского рода.