— Это не так далеко, — сказал он. — Не пугайтесь. В пределах Города.
— С вами я готова ехать на край света, — сказала Зента.
Она рассеянно смотрела в окно, угловым зрением видя его четкий, прямой профиль.
— Без свидетелей зовите меня Иващенко, мне будет приятно.
— А при свидетелях?
— При свидетелях — Иващенко-Головня…
— Почему?
— Так глупее.
Здание, по которому вели Зенту, напоминало скорее старый завод или заброшенные склады — некий убогий памятник проворовавшегося социализма, от бесплодности которого можно было только становиться на четвереньки и выть от тоски — унылые, обшарпанные коридоры, гулкие с оббитыми ступенями лестницы, забитые лохматыми тюками промозглые цеха. Из тюков вываливались книги. Книги и вырванные страницы валялись повсюду. На одной из них в углу Зента увидела огромную жирную крысу, но не закричала, не завизжала и даже не вскрикнула, а спросила скорее тихо:
— Что это?
— Крыса, — ответил спутник, с которым Иващенко ее почти не познакомил.
У входа она не рассмотрела его лица, теперь, в полумраке, это было еще труднее.
— Я понимаю, что это крыса, — сказала Зента. — Но что это? Все это?
— Книги…
— Я понимаю, что книги… Я и без вас вижу.
Зента шла чуть впереди него, смотря вниз и осторожно нащупывая опору, осторожно ставя ногу, чтобы не споткнуться. В одном из темных углов пискнули маленькие крысята.
— О! — сказала Зента. — О, Господи!
В подвале книгами было забито все снизу доверху, а в самом низу, покрывая нижние тюки с книгами до половины, все еще стояла вода.
— Это все книги! Вы это понимаете? — сказал ее спутник, повернув к ней незнакомое, непрочитывающееся в темноте лицо.
— Все! — в его голосе, за усилиями быть бесстрастным, слышалось искреннее отчаяние.
Зента пристально всматривалась в него и ничего не отвечала.
Иващенко, он же Иващенко-Головня, ждал ее в машине. Его лицо было непроницаемым и даже с какой-то гримасой скуки.
— Почему их не забирают отсюда? — спросила Зента. — Вода давно сошла.
— Не будьте наивной, — сказал Иващенко. — Не будьте такой наивной.
Машина резко рванула с места.
— Это мой друг, — сказал Иващенко. — Мы вместе учились… — его лицо оставалось по-прежнему скучным. — Если я полезу в это, то не наживу ничего, кроме неприятностей. Короче, вы понимаете? А это никому не нужно, мне — тем более…
Машина остановилась у дверей “Благой вести”. В конце улицы показалась Ира У. с внуком.
— Девять, — сказала Зента, зная, что по Ире У. можно проверять часы.
Иващенко посмотрел на нее вопросительно, в его глазах чуть заметно мелькнула тревога.
— Что я могу сделать? — спросила Зента.
— Начните с Угорацкой.
— С Угорацкого? — переспросила Зента.
— Нет, я же вам сказал — с его жены.
— Хорошо, — сказала Зента. — Я к ней схожу. Потом у меня есть еще один человек…
— Кто?
— Саша Иванов.
— А… — разочарованно протянул Иващенко. — Не обольщайтесь, он уже слишком старый. Потом… его время прошло.
Ира У. вошла в двери “Благой вести”, даже не посмотрев в их сторону, и тревога в глазах Иващенко улеглась.
— Вообще, мы могли бы как-нибудь встретиться, — сказал Иващенко. — Вы мне понравились еще в бане.
— Вы тоже мне понравились, — сказала Зента и вышла из машины.
Жена Угорацкого возглавляла большой, разветвленный общественный фонд с длинным перечнем опекаемых им лиц, куда входили матери, дети, старики, вдовы и даже такая странная разновидность вдов, как вдовы-художницы. Начало этому виду — вдов-художниц — положила художница Коркина. О том, что она художница, знали все, и справку об этом она, конечно, имела. В том же, что она — вдова, многие сомневались, зная совершенно достоверно, что замужем она никогда не была. Но художница Коркина никому не делала зла, мелкие грешки ей прощались, к тому же она была вся такая худенькая, такая жалкенькая и голосок у нее был, как у птички. Была бы она крупная, толстая, большая, щекастая — тогда дело другое. А вот маленькой, жалкенькой, худенькой (прямы пути человеческого сострадания!) и пошли навстречу, выплачивая ежемесячное пособие как художнице-вдове.
И придя на встречу с г-жой Угорацкой, рядом с ее кабинетом Зента столкнулась лицом к лицу с художницей Коркиной. Та с загадочной и нежной улыбкой на лице несла в своей потертой сумочке свое ежемесячное пособие. Увидав Зенту, художница Коркина была очень поражена и испытала даже нечто вроде небольшого стресса. Во всяком случае, она не побежала по магазинам, как это делала всегда, когда получала пособие, чтобы купить себе что-то особенно вкусненькое, особенно сладенькое, а потом тихо съесть в укромном уголке своей мастерской, сгрызть, обсосать, мелко-мелко жуя своим малозубым ртом. Тихо-тихо, как сладострастная, плотоядная мышка. Нет! Взволнованная встречей с Зентой, художница Коркина побежала к Поделковой, и они долго обсуждали это событие и пили чай с сушками. Поделкова сидела на мели, но, конечно, кое-что посущественнее сушек у нее было. И хоть она не знала, что в сумочке приятельницы лежит заветное пособие художницы-вдовы, делиться последним с художницей Коркиной ей почему-то не хотелось . Не так давно сошла вода, все жили туго, это ее оправдывало.