— Почему? — спросила Зента.
— Я давно уже не привык что-то объяснять…
И Иващенко повесил трубку.
Тогда Зента бросила все, чем еще хотела заняться, выскочила на улицу, поймала такси и поехала на презентацию. Она уже вбегала в освещенные, широко распахнутые двери, как вдруг два маленьких, но необыкновенно сильных лилипута бросились к ней, подхватили под коленки и потащили в сторону. Зента закричала, и хоть она не привыкла так вульгарно выражать свои чувства, она даже не успела испытать стыд за себя — ее голос влился в море таких же отчаянно вопящих голосов, навстречу из дверей рванулся огонь, и фонтан стеклянных брызг от некогда стеклянных дверей метнулся на мостовую.
Зента пришла в себя на потертом кожаном диване в смутно знакомой комнате. Неподалеку стоял бильярдный стол.
— Май лав, — наклонился над ней Иващенко. — Май лав, почему вы такая упрямая?
В это же самое время по обезображенному взрывом холлу “Ателье мод”, по превращенному в развалины почти достроенному зданию грандиозного Торгового центра метался обезумевший, почерневший от копоти и горя, растрепанный Миша Лапсердак и… мычал.
Нина Лапсердак лежала в глубоком обмороке, а ее лучшая подруга Поделкова уже скользила рассеянным, но цепким взглядом по лицам особенно почетных гостей, присматривая себе новую подругу. О жертвах в средствах массовой информации не сообщалось.
Исчезла хорошенькая новая шубка Нины Лапсердак.
Исчезла ее маленькая славненькая машина.
Исчезла ее новая квартира на двух уровнях с ванной-джакузи.
Исчезла подруга Поделкова, опять превратившись в приятельницу.
Наконец, исчез Миша Лапсердак, перед тем надев свою старую оранжевую спортивную куртку. Говорили, что он опять уехал в Америку.
И только лилипут Никодимов никуда не исчез, а только набрал еще большую силу. Набрал до того, что вовсе перестал показываться людям на глаза, и со временем все даже забыли, что он лилипут, и перестали называть его лилипутом Никодимовым.
После отъезда Миши Лапсердака жизнь стала как-то преснее, скучнее стала жизнь, а по разным углам “Благой вести” еще долгое время находили лежащую в обмороке, глубоко несчастную Нину Лапсердак. Эти обмороки были куда серьезнее предыдущих и дольше длились, и приходилось брызгать на Нину Лапсердак холодной водой, подносить нашатырный спирт, а иногда даже делать искусственное дыхание.
Но прошло и это. И опять все покатилось вперед, по прямой — от прошлого к будущему.
А Зенте стали все чаще и чаще приходить в голову грустные мысли о том, что все, что она могла здесь сделать, она уже сделала. И дальнейшее ее пребывание и дальнейшая ее деятельность бесполезны и бесплодны. Она казалась самой себе заключенной во ВРЕМЯ и ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, в десятилетие, век, страну и город, как муха в янтарь.
Между тем, в глубине души у Зенты жило и нечто другое… Она по-прежнему часто думала о г-не Шульце, о том, куда он “ушел” и почему несмотря на его к ней привязанность он не подает о себе никаких вестей. Еще в самолете, возвращаясь со своей встречи с г-ном …ухом, под шум моторов, в глубине своего дремлющего сознания, она увидела эту точку, этот иероглиф, что-то сказавший ей о г-не Шульце. И часто потом, оставшись одна, она закрывала глаза и старалась вызвать в себе это же, и порой ей это удавалось, и она опять видела некий тайный знак. Но как бы она ни напрягалась, ни сосредоточивалась, иногда доводя себя чуть ли не до изнеможения, — дальше этого знака дело не шло. Ей как бы указывали на что-то, но не говорили, на что. И чем бессмысленнее казалась Зенте ее жизнь, тем с большей страстью она искала выход, тем больше ей хотелось расшифровать таинственный код.
Однажды вечером, на закате, в то тревожное, щемящее душу время, когда уходит день, исчезает солнце и меркнет свет, — именно в это время бессловесной первобытной тоски Зента пришла на книжный склад.
Иннокентий О. давно уже работал в другом месте, но по вечерам он все еще приходил сюда, потому что ему все время казалось, что он оставил здесь и не спас какую-то самую важную книгу.
Когда Зента пришла, Иннокентий О. пил почти черный чай из большой эмалированной кружки, все время подливая еще из термоса и макая в чай ванильный сухарик. Зента села рядом, и какое-то время они молчали.
— Я чувствую себя мухой в янтаре, — сказала Зента.
— Я вас понимаю, — сказал Иннокентий О. и с удовольствием облизнул сухарик.
Какое-то время они опять молчали. Пришел Олигофрен в спортивном костюме и красной вязаной шапочке. Он достал еще одну кружку, налил в нее чаю и вытащил из пакета сухарик. Сначала предложил Зенте, а когда та отказалась, стал пить сам.