— Кто? — не поняла Нина Лапсердак.
— Твоя Зента!
— Она не моя.
— Тогда чья же?
— Не знаю, — сказала Нина Лапсердак устало, ей не хотелось спорить с Поделковой. — Не знаю… Я выживаю.
— Мы все выживаем, — мрачно заметила Поделкова.
Это было несколько чересчур. Поделкова всегда выживала неплохо. У нее была тьма знакомых — приятелей и приятельниц, она была уверена в себе, из всего умела извлекать какую-то свою пользу, выдавала желаемое за действительное, что особенно замечательно — потом имея это желаемое. Особенно завидным для Нины Лапсердак было такое ее качество, как уверенность в себе. Это была скорее какая-то физическая уверенность большого, сильного, полнокровного животного. Вот и сейчас, лежа в ванне, огромная, желто-розовая, она вальяжно занимала собой жизненное пространство, ничуть не стесняясь своей наготы, а как будто даже ею особенно самоутверждаясь. В то время как Нина Лапсердак, немного сутулясь, сидела в углу на колченогом табурете и, даже сидя на табурете, занимала только его край. Так с ней было всегда и везде. Со всеми.
Нина Лапсердак была жертвой аборта. Ее мать уже шла делать это самое хирургическое вмешательство, чтобы прервать в самом начале жизнь Нины Лапсердак, шла со всеми полагающимися причиндалами, как-то: зубная щетка, домашние тапочки и теплые рейтузы, чтобы после не застудить придатки, и, пока она шла, несколько сантиметров живого, обретшего позже форму Нининого тела, корчилось и сжималось от ужаса в предчувствии смерти. На середине пути мать Нины Лапсердак остановилась. Ей стало страшно. Хирургическое вмешательство предстояло без обезболивания. Она пошла медленнее, борясь со своим страхом. Был холодный день, и ко всему остальному она очень замерзла. От холода ее и без того несильная воля совсем ослабела. И, еще немного потоптавшись перед дверями больницы, она пошла домой. Так Нина осталась жить. Но временами она чувствовала в самой своей глубине всхлипывания когда-то насмерть напуганного эмбриона, и такие люди, как Поделкова, теснили ее на край табурета.
Собственная фамилия Нины Лапсердак была Варенникова. Первый ее муж был Коля Попов, и какое-то время она была Нина Попова. Когда она была Ниной Поповой, она была даже каким-то другим человеком. Но это уже другая история. Вспомнить ее стоит лишь как пример великой способности женщины к переменам. Вторым мужем ее был Миша Лапсердак. На этой фамилии она прочно застряла, даже когда он, ни слова не сказав , уехал в Америку, где и сгинул, перед тем выписав к себе их общего и очень похожего на него сына. Нина Лапсердак боялась, что одна с сыном не справится.
Многие, в том числе и Поделкова, звали ее “Лапсердачка”.
— Ну, пошли, Лапсердачка, — сказала Поделкова, мокрой тушей переваливаясь через край ванны и заворачиваясь в беспредельных размеров банный халат.
В гостиной на диване все еще спала безымянная женщина.
— Подъем, подруга! — закричала Поделкова. — Не спать пришла!
Женщина встрепенулась и села на диване. Если все познается в сравнении, то в сравнении с Поделковой она была просто прелестна.
— Окна мыть пришла, — сказала Поделкова, разваливаясь в кресле и выставив вперед огромную, как колонна, голую ногу.
Женщина бросила на Поделкову изумленно-трезвый взгляд и пошла к окну…
— Нет, — закричала Поделкова. — Это мы уже вымыли!
— Да, — вспомнила женщина.
— И вообще, надоело мне все это. На кухне будешь мыть следующий раз. Слушай, Лапсердачка… — сказала Поделкова, оборотясь к Нине Лапсердак. — Сделай что-то хорошее, устрой человека на работу. Устроилась сама, устрой товарища.
Нина Лапсердак посмотрела на безымянную женщину и встретилась с ней глазами, и там, в этих глазах, на самом дне, в глубинах чужой сущности, увидела и узнала такого знакомого ей скулящего эмбриона.
И Нина Лапсердак сказала:
— Я попробую.
Ровно через два дня Ира У. вышла на работу в “Благую весть” в должности секретаря-корреспондента. Она сидела в маленькой комнатке на третьем этаже, окнами на крышу, и перебирала почту. Утром ей приносили почту, а вечером почту уносили. Это была очень хорошая работа, но такая малоподвижная, что Ира У. даже немного разучилась ходить. И самый недалекий вроде бы путь занимал у нее гораздо больше времени, чем раньше. Так, домой она добиралась поздним вечером, а однажды даже пришла глубокой ночью и, боясь опоздать на работу, только немного перекусила, проверила у дочери уроки и тут же отправилась назад. На Нину Лапсердак она смотрела с чувством такой глубокой благодарности, что той даже делалось неловко. Устроить Иру У . на работу в “Благую весть” не стоило Нине Лапсердак большого труда. Нина Лапсердак давно заметила одну закономерность — можно прилагать громадные усилия, чтобы чего-то добиться, что-то организовать, и все равно не достигнешь желаемого, а можно не делать почти ничего и это желаемое тут же падает в руки, как будто другого места во вселенной у него и не было.