Он позвонил в издательство толстенькому редактору Вите и сообщил, что детективный роман для Ильи Спиридоновича Толстопятова закончен с учетом всех замечаний и поправок. И получил в ответ: «Старик, гениально!» — вместе с пожеланием доставить рукопись по назначению немедленно.
И вот, когда некоторое время спустя Пискунов вернулся к роману, стал перечитывать страницу за страницей, то почувствовал леденящий ужас, все в нем онемело с ног до головы. Все, что он настрочил в торопливости и горячечном бреду, с тайной надеждой понравиться высокому руководству, было не просто бездарно, а бездарно фантастически — жалкая пародия на его собственное сочинение; отдавать рукопись в чьи-то руки было в таком виде просто верхом безумия.
Внешне был даже спокоен, сидел и тупо смотрел перед собой без желания и без сил что-то сделать, изменить, исправить. Но сквозь это омертвение всех чувств пробивалось нечто вполне определенное: руки в теплую воду, и жизнь уходит медленно, капля за каплей, состояние приятной расслабленности, как после рюмки коньяка… Сознание отделилось от тела и существовало как бы само по себе. Он наблюдал за собой спокойно, с равнодушием постороннего. До сих пор казалось, всякое самоубийство — это результат мгновенного импульса без участия рассудка, когда контроль полностью отключен. А вот он принял решение осознанно, обдуманно, просто потому, что нет иного выхода.
«Да, возможно, я достоин презрения, — размышлял он, сидя на краю ванны, пока она наливалась. — Я не смог и никогда не смогу переступить через себя, выстоять под напором грубой силы и тем более совершить героический подвиг или в любой другой форме выразить протест. Я не умею и никогда не умел вытравить из себя постыдный страх перед чужой и враждебной волей и обречен пресмыкаться. Но разве все борцы, все герои? Каждый таков, каков он есть. Да, у меня не хватает мужества сопротивляться, но хватит силы, чтобы уйти из жизни, где таким, как я, нет места. Уилла, любовь моя, прощай!» Тут он вспомнил про Валентину и обратился к ней мысленно, прошептав: «Валентина, прощай и ты, детка!»
С печальным вздохом он достал с полочки лезвие, но не импортное, как советовал психиатр, а свое, отечественное — тупое да еще и ржавое вдобавок, только карандаши точить. Но не все ли равно? Один миг страдания — и вечный покой впереди.
Между тем вода уже переливалась через край, и Михаил, боясь, как бы решимость не покинула его в самый последний момент, чуть было не плюхнулся в ванну в брюках и рубашке, как был, но вовремя спохватился, нет, надо все-таки раздеться. Но как? Совсем донага — будут потом пялить глаза все кому не лень. И вот когда он остался в одних трусах и попробовал ногой воду, не слишком ли горяча, а в руку взял лезвие, посмотрев на него с неприязнью: надо же, какую дрянь делают, — новая мысль обожгла его: рукопись! Он умрет, а рукопись останется, свидетельство его позора. Будут читать, посмеиваться, всякие шуточки отпускать: дескать, да, не повезло бедолаге, обделался покойник с головы до ног. А тоже гений, гений! Оставил всех в дураках. Лежит себе в гробу и в ус не дует. Уничтожить немедленно все! Он бросился на кухню, стал сжигать лист за листом, держа над горелкой, но вскоре понял, что так и до вечера не управится. И тогда схватил все в охапку и бросил на плиту в середину пламени, в горящий газ; вспыхнул огромный костер, квартира наполнилась едким дымом, пришлось поскорее раскрыть окна и двери — дым повалил клубами. И тут он вспомнил, что забыл в ванной воду выключить, бросился туда, а там чуть ли не по колено уже натекло. Соседи стучали в дверь, в стены. Назревал скандал. Пискунов чихал, кашлял, ничего не видя. Схватил ведро, стал заливать плиту. В кухне стало как в парилке, когда поддаешь погорячее. И в этот момент зазвенел телефон, громко, требовательно. Пискунов добрался до него, ориентируясь на звук. Говорил сам Индюков. Сообщил кратко, что прибудет сейчас за ним на машине лично. Илья Спиридонович вызывает к себе. Чтобы одет был, побрит, при полном параде, короче говоря. И чтобы рукопись взял с собой. Не успел Пискунов умыться и переодеть рубашку, а под окнами уже стояла черная «Волга», сигналила начальственно, нетерпеливо. Пискунов в панике метался. Прихватил пустой портфель, неизвестно зачем, проскользнул на заднее сиденье. Сел.