Когда глаз присмотрелся, можно было разглядеть вошедшего при тусклом свете наружных фонарей. Хилый какой-то, усохший весь и, похоже, в возрасте. Одет в распахнутую фуфайку, под которой была только нижняя рубашка; он залез под нее рукой и скреб себя всей пятерней, чесался. Зная себя, Пискунов боялся, что ожесточение и ненависть, которые он в себе все это время разжигал, уступят место жалости; сейчас, однако, он не испытывал ничего, кроме омерзения и брезгливости. Отталкивающей была физиономия, типичная физиономия рецидивиста; люди этого сорта со временем приобретают какое-то особое, специфическое выражение, даже не подберешь, как и определить, — ничего человеческого в лице, одна патологическая жестокость и тупость умственного ублюдка. «Специально таких и подбирают, — подумал Пискунов. — И этот скот… эта мерзкая тварь… Моих родителей…»
Сосед по камере встал и подошел к окну. Весь заросший щетиной, жидкая бороденка, спутанные волосы на голове комом торчат. Постояв немного, он снова сел и не сказал, а прохрипел:
— Эй, закурить найдется? Да ты не вкручивай мне мозги, что спишь, вижу, что не спишь. Опух весь без курева, десять суток в карцере…
— Я не курю! — выдавил Пискунов сквозь зубы, боясь, что не справится с голосом. «Дождаться, пока заснет, дождаться… — твердил сам себе. — Ас какой стати, я — ему… еще что-то… Спокойно! Не разговаривать!»
— Гони сигарету, сволочь! — вдруг заорал сосед истерично. — Я тебе сейчас шмон устрою, фраер паршивый. Зажимаешь, падла! Дай хоть махры. Иди к надзирателю попроси! Иди, сука, задушу! Ну! Душу выну!
«Психопат какой-то, — подумал Пискунов, и внезапная спокойная уверенность им овладела. — Шлепнуть эту гниду! Сто грехов снимется».
Он встал и постучал в дверь. Обычно достучаться было нелегко, а тут дверь сразу же открылась. Пискунов сказал, что его новый сосед просит закурить, угрожает, а он не курит, и если можно… К его удивлению, надзиратель тотчас вынул пачку и вытащил оттуда несколько штук. Крикнул в глубину:
— Эй, ты, там! Спички есть?
— Давай и спички, не обеднеешь! — донеслось с топчана. — Бросай! Сюда бросай!
Камера наполнилась дымом, и было видно, как слоисто вытекает он из окна. Пискунов лежал с открытыми глазами. Сосед затягивался жадно, смачно, огонек в его руке, казалось, уже касается пальцев. Швырнул окурок в окно, улегся, что-то опять бормотал: «Пять единиц на стволе, а он повернулся, падла, и в глаза смотрит. Говорю, затылком повернись, а он, гад, смерти не боится, все смотрит, прямо в душу… Я в него всю обойму… А за что — карцер?..»
Сосед внезапно оборвал себя и захрапел, и Пискунов понял, что если не сделает все сегодня, сейчас, то не заснет и в эту ночь. Некоторое время с раздражением прислушивался к мощным раскатам. В голове все билось и билось одно и то же: «И это он… отца, мать… Он! Проклятая обезьяна!» Сердце бешено стучало, когда он вынул из-под подушки пистолет и снял его с предохранителя. Потом он сел на кровать, стараясь успокоиться, унять в руках дрожь. Думал ли он когда-нибудь, что убьет человека! Пусть ничтожество, пусть из священного чувства мести! Спокойно подвести дуло к виску, как советовал Алексей Гаврилович. И нажать на спусковой крючок. И все! Нет, не к виску, к затылку. У них все отработано до мельчайших подробностей. К затылку, потому что страшно смотреть в глаза невиновного.
Он был слишком измучен ожиданием, чтобы медлить дальше. Кончить все сразу! Двигаясь как можно осторожнее, встал с кровати. Заскрипел пол, и храп мгновенно прекратился. Пискунов стоял посреди камеры с пистолетом в руке. Медленно поднял руку… Все равно куда, если вдруг… Сосед больше не храпел, дышал спокойно и глубоко. Пискунов сделал еще шаг. Теперь он был рядом. Спящий натянул на себя куртку. Сквозь спутавшиеся волосы была видна наметившаяся лысина. Вот сюда! Пискунов с досадой заметил, как прыгает в руке нацеленное в голову дуло. И вдруг ему показалось все происходящее каким-то нелепым фарсом. Он должен убить. Но кого? Этого жалкого выродка? Этого подонка, палача? Разве убийца он? Он лишь орудие убийства! Человек, сам оказавшийся в жерновах… Мысли шли сами по себе, а руки действовали сами по себе, он поднял пистолет, дрожь прекратилась. Сейчас он сделает это, и душа его наконец успокоится. Он заговорил не своим, а чужим голосом, слыша его как бы со стороны:
— Эй, проснись! Сейчас ты умрешь, ты приговорен. Но прежде я хочу знать — как! Как это произошло? Они были молоды, они любили друг друга, мои отец и мать, я уверен, у них хватило мужества встретить конец, где бы они ни находились в ту страшную минуту. Любовь была их последней опорой, они мысленно были вместе, они обнялись на прощанье, и это было единственное счастье, выпавшее на их долю. Но что чувствовал ты? Я не буду тебя убивать, если твое сердце дрогнуло при виде этих несчастных, не познавших и сотой доли отпущенного им судьбой… Если же нет, тогда приготовься! Да свершится возмездие! — Пискунов приставил дуло к затылку лежащего перед ним человека.