Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент раздался грубый окрик — появился верзила-кладовщик, держа в руках связку кальсон, которые он и бросил к ногам Герта.
— Так и есть, сожрали рубашки, все до одной! Кто мне поверит, что я не толкнул это барахло налево? Эй, вы, нечего болтать! За работу! Черт бы побрал этих крыс, и ведь ничем не выведешь! А ты кто такой? — Он повернулся к Пискунову. — Откуда ты взялся, комар? — И зло сверля глазками, надвинулся всей своей откормленной тушей — тот не шевельнулся — и сказал сквозь зубы, точно бросил собаке кость:
— Пресса! Разрешение начальника тюрьмы! — И он помахал перед самой заплывшей рожей красной книжечкой корреспондента, которую на всякий случай держал при себе.
Кладовщик ковырял пальцем в зубах, соображал.
— Ладно, валяйте, занимайтесь своим делом. А за этого умника я головой отвечаю, понятно? А ты не вздумай филонить! — крикнул он Герту. — А не то запру на ночь в этом сарае. Получишь удовольствие. Нет на свете твари умнее, чем крыса, к утру останутся одни обглоданные косточки. Хоть ты и доходяга, а все же, думаю, повкуснее кальсон! — Он захохотал и вышел наружу, а Пискунов остался стоять. Ему хотелось сказать на прощанье какие-то теплые слова, утешить, подбодрить, но философ ни в чем этом не нуждался. И тогда у него вырвалось совсем неожиданное:
— Герт! Я не сразу, а только сейчас наконец-то понял — почему! Если бы я мог хоть что-то… для вас, для нее! Вы любите ее, и поэтому… — Голос у него прервался.
— Прощайте, мой друг! — сказал пришелец, не поднимая головы. Излишние слова были ненужными и тягостными.
В проходной Пискунов отдал вахтеру пропуск — подписанное начальником тюрьмы разрешение на выход в санаторную зону: она предназначалась для персонала, но всегда неизменно пустовала; вскоре он очутился за каменными стенами. Вот и все! Он испытывал смертельную усталость, но на душе отчего-то было легко и весело.
По берегу озера шла заросшая травой тропинка без свежих следов присутствия человека. Какая благодать! Жестяным скрежетом отзывалась осока, когда ее трогал ветер. Стараясь не обрезаться, он вошел босиком поглубже, пока не почувствовал под ногами песчаное дно. Ближе к середине вода была холодна, видимо, из-под земли бил родник. Тогда он по-мальчишески быстро разделся и нырнул в глубину, не закрывая глаз, и на минуту или две словно погрузился в сказку. А когда вынырнул, усталости как не бывало. Нагретая солнцем трава сочно благоухала. Мир был бы извечно прекрасен, если бы не пытались его изменить и переделать по-своему. Раскинув руки, Михаил лежал на спине, думая. Плыли облака по бездонно синему небу, ветер легкими порывами трогал лицо, напоминая ласковые прикосновения любопытных детских пальчиков.
Сил прибавилось. Он вскочил, оделся, побежал по узкой тропинке в сторону леса. Оглянулся на миг — позади, за деревьями, громоздилась тюрьма, сейчас она казалась далекой и нереальной. Как бы уходя от воображаемой опасности, играя с ней, он ускорил бег до свистящего дыхания в горле, до хрипа, до острого жжения в груди, пока наконец в сладостном изнеможении не бросился на землю, раскинув руки и прижавшись к ней лицом, как прижимаются к теплой груди возлюбленной в минуты счастья… Да, он был почти счастлив, освободившись, пусть на время, от чужой и враждебной воли. А когда, опьяненный ароматом леса, поднял голову, то с трудом поверил глазам: перед ним лежала, нежилась в солнце и знойно одуряюще пахла земляничная поляна… И в густой траве, и на жарких плешинах вокруг пеньков — всюду горели рубиновые россыпи, будто щедрая рука разбросала их горстями, не жалея. Михаил долго ползал на коленях, засовывая в рот пригоршнями сочные душистые ягоды и дивясь тому, что такая вот благодать возможна в самом городе, неподалеку от шоссейной дороги, откуда доносился приглушенный гул проходивших мимо машин. Он готов был поздравить себя с открытием необитаемого острова, благословенного рая, если бы взгляд его не скользнул вверх. На прибитой к столбику доске были аккуратно нарисованы череп и кости, а надпись гласила: «Человек, ни с места! Твой следующий шаг будет стоить тебе жизни!» А дальше, скрытые в кустах, виднелись нотные линии колючей проволоки, доносился мелодичный музыкальный звон — так гудит над ульем пчелиный рой: ток высокого напряжения.
Он лежал на теплой земле, не шевелясь, и в этот миг не сознанием, не слухом, а сердцем услышал внутри себя голос Уиллы: она звала его настойчиво, словно моля о помощи, о спасении, как в тот первый раз, когда он отважился приехать к ней ночью.