Эта работа его забавляла — так, наверно, взрослый, посмеиваясь, заглядывает в учебник сынишки-первоклассника, корпящего над задачкой по арифметике. И все же, вытянувшись теперь на узкой тюремной койке, когда все было закончено, он не мог думать без добродушной усмешки о своем ощущении триумфа, именно триумфа. Да, он гордился собой, как это ни смешно. Какой бы ничтожной ни была цель, все же работа потребовала изрядного напряжения умственных сил и была далеко не такой уж простой, если говорить честно. Что ж, в конце концов он делал это для себя. Слова Уиллы оказались пророческими. Мысль его бумерангом вернулась снова к ней и отозвалась нестерпимой болью. Скорей бы!
Вот и настал этот день. Испытание установки вылилось в торжественное событие, почти праздник. Публика, изысканно одетая, как в театре, приятно возбужденная, занимала места, они располагались в несколько рядов: на галерке помельче зритель, в первых рядах самые важные чины.
Алексей Гаврилович, главное лицо здесь, размалеванный под молодого, приятно возбужденный, с розой в петлице, не вошел, а впорхнул, как птичка. В кратком вступительном слове он охарактеризовал испытуемую установку, как не имеющую аналогов в мировой практике. Ее оригинальная конструкция обеспечивает высокую пропускную способность в широких весовых пределах, в чем уважаемые зрители будут иметь удовольствие убедиться.
Раздались редкие аплодисменты. Публика нетерпеливо ерзала в ожидании зрелища. Церемонию, однако, начали пением гимна. Все встали. Тотчас включилась фонограмма: музыка с хором для безголосых. Стояли, шевелили губами. Лишь Алексей Гаврилович, музыкальная натура, уверенно врывался в запись звонким тенорком, поддавал жару. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» — гремело под сводами тюрьмы.
Когда гимн кончился, вспыхнули вокруг гирлянды из разноцветных лампочек, как на новогодней елке, усилив праздничное настроение.
— Итак, начинаем! — звонко крикнул Алексей Гаврилович. — Сейчас вы увидите истинных патриотов, готовых пожертвовать собой ради науки! Подать сюда самого тощего добровольца! Есть доброволец?
— Есть, есть! — ответили из глубины. — Тута он, мокрый немного.
Тотчас ввели под руки человека с серым мышиным лицом, скелет скелетом — таких в тюрьмах называют доходягами, фитилями. Это был все тот же злополучный Семечкин, пришили-таки ему дело. Доброволец озирался заледенелыми глазами, едва ли он слышал торжественные слова насчет того, какая ему выпала честь; он крупно дрожал. И вдруг упал на колени и закричал тоскливым звериным криком, не кричал, а выл.
— На крест его, на крест! — вопили зрители в нетерпении, азартно. Алексей Гаврилович зашипел раздраженно в ухо:
— Да тише, оглушили всех! Имейте хоть каплю человеческого достоинства, будьте скромнее! Нельзя же так.
Доброволец, видимо, устыдился, внезапно умолк, голова его упала на грудь. Волоком его подтянули на середину, на крест. Алексей Гаврилович картинным жестом извлек из кармана и нацепил на нос темные очки. Все последовали его примеру. Вот он поднял руку и застыл, монументально-окаменелый. Так замирает на миг дирижер с палочкой в руке перед тем, как оркестру грянуть. Зрители затаили дыхание. И оркестр грянул. Взмах руки, оператор нажимает на кнопку — десятки огненных струй устремляются к центру. И будто адское пламя взвихрилось, закружилось столбом, ослепительное, как шаровая молния. Сверкнуло со страшным грохотом и исчезло. Тотчас загудели насосы, отсасывая продукты горения и смывая пепел в канализацию. И опять все чисто, будто ничего и не было, только в воздухе приятная свежесть и запах озона. Тех, что здесь сидели, трудно было хоть чем-нибудь пронять, видели и похлеще, и однако послышались восторженные возгласы: «Браво, браво! Конструктора, конструктора!»
Герт вышел на середину, неся на лице благородную бледность, и с достоинством раскланялся под перекрестным огнем любопытных взглядов. Давно ли он стоял здесь под дулом автомата и не ведал, что слава еще коснется его серебряным крылом.
А тем временем испытания продолжались. Теперь Алексей Гаврилович вызывал самого тучного добровольца. Им оказался уже знакомый нам кладовщик. Едва он увидел Герта, как бросился к нему, тыкая пальцем:
— Он, он… Вот он может подтвердить: крысы сожрали кальсоны, целую партию, даже завязок не оставили для отчетности! И рубашки съели, твари, а я отвечай!
Алексей Гаврилович, ласково поглядывая, обошел вокруг тяжеловеса.
— Так какие, говоришь, у тебя показатели?
— Чего это? — Кладовщик моргал, изо всех сил шевелил ушной раковиной, работал под дурачка, а глаза трусливо бегали, косили: кожей чувствовал, прохиндей, недоброе.