И вот когда он родился, ее маленький сын, и она ощутила его не только как трепет ожидания, но и как реальность, сладостно прикасавшуюся к ее груди, нуждавшуюся в ней, чтобы жить, в мире словно все переменилось, а на самом деле произошел сдвиг в собственном сознании, означавший выздоровление от тяжкой болезни и поворот к жизни.
Герт молчит, с ним все кончено, но почему-то именно он, а не Пискунов, человек, которого она любила, постоянно возникал в ее мыслях, как будто все было, как прежде. Когда она смотрела на крошечное личико сына, любуясь им, ловила его слабую беззубую улыбку, ей казалось, все будет хорошо. Вернется Герт, крепко обнимет сильной и ласковой рукой, посмотрит в глаза, чтобы, не расспрашивая, одним взглядом охватить то, что совершилось в ней в его отсутствие. И осторожно возьмет на руки сына, боясь неосторожным движением что-нибудь повредить. Мужчины смешные! Все они такие — смотрят на своих новорожденных младенцев, еще не отдавая себе отчета в том, что это уже вполне человек, со своей судьбой и своим будущим, а не только маленький живой комочек и что в нем заключена данная от природы сила жизни.
Уилла смотрела на сына, и слезы катились из глаз, падали на мокрую подушку, на его лицо, из-за чего он смешно и недовольно морщился и даже чихал, досадуя и сердясь, а она смеялась в ответ — это были уже другие слезы, радостные, счастливые… Она подхватывала его на руки, кружила и торопливо совала ему грудь, а сама в блаженном бессилии роняла себя в раздвинутое кресло, некрасиво раскинув ноги и изогнувшись корпусом — лишь бы это было ему удобно, красота ее позы была ему безразлична, как и ей самой, и он вполне вознаграждал ее своим аппетитом и неистощимой жадностью. Оба они погружались в блаженство, каждый по-своему. Придет время, и он, повинуясь законам живой природы, перейдет в новое состояние, а этот смешной младенческий образ исчезнет и для него, и для всех других, и только она сохранит его в сердце как частицу самой себя и как вечный источник нежности и любви.
Уилла любила смотреть на сына, когда он спал, находясь во власти сытой и приятной расслабленности и только тихонько сопел, как бы заявляя миру о своем существовании, и этим вызывал в ней новые приливы исступленной нежности. Странно, что именно в эти минуты лицо его становилось более взрослым, в нем отчетливей проступали черты, которые она узнавала без труда, — то были черты Герта и ее самой, вдруг появлялось, то одно, то другое, она, смеясь, склонялась над младенцем, чувствуя, как тяжела ее грудь, как она упруга, как она тянется к маленьким раскрытым устам, полная нетерпенья скорее отдать излишки. Они были как два сообщающихся сосуда, он продолжал ее и заполнял ее в эти дни одиночества и горького счастья. Уилла была похожа на мадонну — ненаписанный портрет в галерее прекрасных женских образов, лицо ее стало прозрачным, глубокие скорбные морщинки прорезались около плотно сжатых губ. Что-то бродило в ней все сильнее и сильнее, вызывая приступы раздражительности и беспричинных слез. Никто не видел происходившего с ней, все это было спрятано глубоко внутри, но каждый раз вслед за кормлением ребенка, когда они сливались воедино, неутоленное желание молодой женщины терзало ее, разрывало на части, грызло, как проникшее внутрь чудовище, на борьбу с ним уходили все силы, и когда она лежала ночью без сна во власти навязчивых образов, разжигаемых воображением, ее охватывало отчаяние и хотелось умереть — не потому, что она считала свою страсть греховной, а потому, что она казалась ей неуместной. Именно сейчас.
Однажды, приняв ванну, Уилла долго, не одеваясь, стояла нагая перед зеркалом, созерцала себя критическим оком. Но нет, материнство не только не обезобразило ее тела, а наоборот, сделало его как бы одухотворенным, оно все трепетало от внутренней музыки, понятной для тех, кто любит и умеет слышать. Здесь же не было никого, ни подруг, ни друзей, кто мог бы подняться на один с ней уровень, зеркало бесстрастно отражало женщину, которую многие сочли бы совершенством, но сейчас это не доставило ей радости. Первый раз, может быть, за все время она не сосредоточилась заботливой мыслью на своем ненаглядном чаде — он спал в это время, и не было особой нужды волноваться и думать о нем, — а продолжала думать о себе, о том, как неукротима ее женская натура. Только что родила ребенка, и вот снова душа и тело запутались в тенетах неумолимой природы. Даже легкое прикосновение к себе, когда рука привычно скользнула вниз к животу, заставило сердце вздрогнуть, и кровь прилила к щекам. Глаза Пискунова, смотревшие на нее откуда-то из глубины, были полны нежности, которая о любви говорит больше, чем страсть. Уилла рассмеялась, вспомнив, как обещала слиться с ним в любовном экстазе — даже если это будет последний миг ее жизни. Случится ли это когда-нибудь?