На набережной собралась толпа, запрокинув головы, смотрели вверх. В небе завис голубой шар ослепительной яркости. «У, любимая, улетай, улетай немедленно!» — мысленно умолял Пискунов. Он подбежал в тот момент, когда шеренга трибуна-риев уже выстроилась с автоматами наизготовку. Звукоусиливающая аппаратура лежала на земле рядом.
С сумасшедшей решимостью он подбежал, бесстрашно ударял по стволам крича:
— Не смейте стрелять! Не смейте! Я запрещаю!
— Они собирают сведения о нашем Брехов-ске! — выскочил кто-то с пояснением. — Сколько каких секретных заводов… По радио объявили!
Старшой нацелил на Пискунова тяжелый взгляд.
— А ты кто такой, чтобы нам запрещать? — Повернулся к своей команде, заговорил былинным речитативом: — Ой, вы гой еси, добры молодцы, вы друзья мои, други верные! Не дадим супостату…
Уже выступил вперед малый с внешностью тяжеловеса, поигрывал мощными бицепсами.
— Я писатель! — выкрикнул Пискунов, он не отступил ни на шаг. Старшой недоверчиво щурился.
— Писатель? А как твоё фамилиё?
— Лермонтов Михаил Юрьевич! — зло бросил Михаил.
— Лермонтов? Есть такой?
— Есть, есть! — весело подтвердил самый молодой и самый образованный. — Пушкин, Лермонтов, Евгений Евтушенко…
И тут произошло неожиданное. Голубой шар затрепетал и вдруг принял расцветку ярко-красную; видимо, это Руо внес коррективы в целях безопасности. Трибунарии стали хлопать в ладоши, кричать, повторяя хором:
— Наши, наши! Дружба, дружба! Международная солидарность…
Старшой, однако, высказал сомнение, он был не такой уж простак:
— А может, только маскировка, шарики нам вкручивают? А ну-ка, Васек, дай очередь для проверочки!
Самый молодой и самый шустрый вскинул автомат. Пискунов бросился помешать, но не успел. Грохнули выстрелы. Но, видно, тревожная атмосфера на берегу не осталась незамеченной — шар вытянулся в сигару и мгновенно исчез. Пули, оставляя за собой едва видимые трассы, ушли в пустоту.
— Вот и все! — сказал Пискунов.
Он шел вдоль набережной, не замечая ничего вокруг, а затем стал спускаться к реке. Уилла теперь далеко, время стремительно несется ей навстречу, годы, столетья… Странно, но боль утраты не лежала на душе камнем, наверно, она придет позднее. А сейчас была лишь печаль в опустевшем сердце, но сквозь нее, как огонек в ночи, пробивалась надежда неизвестно на что. Еще звучал в памяти нежный голос Уиллы и сказанные ею слова: «Ты только позови меня, и я к тебе приду!» Ах, это лишь утешенье, лишь добрый порыв любящей души. Только сейчас он догадался, что спускается с берега не случайно. Что-то ему все время мешало. Сунул руку в карман брюк — там были свернутые в трубку листы рукописи: обещал Алексею Гавриловичу утопить их во избежание соблазна.
Несмотря на жару река была по-весеннему полноводна. Наверно, перегородили где-то плотиной, подумал Пискунов. На пляже слышался стук молотков, это работал студенческий строительный отряд. Ребята сооружали общественный туалет, спешили успеть закончить до праздника. «Медицинский институт» — гласила табличка.
Когда Михаил подошел ближе, то увидел, что все они сгрудились возле воды — вытаскивали на берег огромный деревянный крест: как видно, разливом зацепило где-то кладбище.
Строители побросали инструменты, стояли вокруг креста, почерневшего от времени, молча смотрели.
Пискунову вспомнился последний разговор с Уиллой. «Зло — это страдание, думал он, подходя, — страдание души и тела. Чтобы бороться со злом, надо не бояться страданий, победить в себе страх перед ними. А что если я сам… Пусть не так, как тот, что остался в веках, сын Божий, принявший мученическую смерть во искупление грехов человеческих. Пусть не так, но я должен испытать себя!»
Лица ребят вытянулись в испуганном удивлении, когда он молча разделся, лег на крест и раскинул руки.
— Прибивайте! Гвозди… Есть гвозди? Вы ни за что не отвечаете! Так надо. Смелее!
Он сказал это громким шепотом и ждал.
Загалдели девчонки: да это же сумасшедший! Ребята недоуменно переглядывались. Судорога боли прошла по лицу Пискунова. Он повторил хрипло, умоляюще:
— Прибивайте же! Ну!
Один из парней с длинными жилистыми руками, с тяжелым лицом, с жестким холодком в глазах взял молоток и гвозди: происшествие показалось ему забавным, да и не так-то часто увидишь, как корчится на кресте распятый человек. На него набросились, повисли на руках: не смей! Детина всех отшвырнул: чудик же сам просит, почему не уважить. Приладил гвоздь так, чтобы посреди ладони, с размаху ударил молотком, глубже, глубже, насквозь и в дерево. Пискунов вскрикнул, застонал и умолк. И потом с каждым новым ударом только вздрагивал всем телом, пена выступила на губах, но ни звука больше не вырвалось. Никто теперь не останавливал, не протестовал. Стояли, смотрели с жадным, почти болезненным любопытством, пока длилась страшная экзекуция. Высоким, вздрагивающим, не своим голосом Пискунов закричал: