Тут Пискунов качнулся и стал со стула сползать в легком умственном шоке.
— Уилла в ветеринарном техникуме? О Боже!
— Да ты не смейся, не смейся, а головой думай! — Семкин обиженно поджимал губы, ожидал, как видно, похвал. — Я же говорю, видит мужские ноги, не наши сапоги, не советские, а чужие, в ботинках на толстой подошве, на микропоре. Что, по-твоему, делает бдительная комсомолка?
— А что она делает? — Пискунов решительно не знал. Пытается стянуть с него ботинки, пока спит, у нас таких не купишь?.. Он добросовестно пытался угадать, что за ахинею ему подсунули. — Ну, может быть, паспорт просит предъявить. Кто такой, что за личность.
— Гога, ну можно с ним разговаривать? — Семкин всплескивал руками в крайней досаде. — Тупой как валенок! Он тут же ее сразу и пришьет! А внешне он, предположим, высший класс, супермен, не то что этот твой старый хрен Герт или как его там…
— Понятно. Влюбляется в него. Или сразу бежит в органы?
— Да не влюбляется, а только делает вид, кокетничает. Какая может быть любовь? Ведет тонкую и опасную игру, чтобы затем… Ну, усек?
— Чтобы заложить его?
— Чтобы спасти родной Бреховск, предотвратить диверсию. Любимый город может спать спокойно. Ходит, как по лезвию ножа. Он враг опытный, коварный, а она-то всего-навсего девчонка. В том-то и весь фокус — кто кого! — Семкин даже раскраснелся, излагая свой замысел.
— Побеждает, конечно, она?
Тот только плечами передернул и даже не счел нужным отвечать.
Михаил забыл про все свои страхи и прочие неурядицы, сотрясался от хохота, хотя, по правде говоря, и сам сейчас толком не понимал, чего ему больше хочется, смеяться или плакать.
Гога пошевелил пушистой грузинской бровью, молвил, нахмурившись:
— Ты это зря веселишься, слушай! Он дело говорит. Задумка интересная, вполне в духе времени.
— Это у него на нервной почве, — пояснил Семкин. — Все гении либо сумасшедшие, либо еще с каким-нибудь загибоном… Тяжелый ты человек, Мишка, тупой. Мое дело было главный сюжетный узел завязать, а дальше сам раскручивай, на то ты и автор. Но учти, теперь каждый день будешь отчитываться, составим график. Вызовут — не так будут разговаривать, крылышки живо пообломают. Как он меня утомляет, Гога! — пожаловался Семкин со страдальческим видом. — Каждый день объясняю, что к чему, вдалбливаю в башку — как об стенку горох. Ничего не знает, ничего не понимает. Спросил, как Индюкова звать, а он мне — а кто такой Индюков? Представляешь?
Гога усомнился, уставился на Пискунова, выкатив глаз.
— Не знает, кто такой Индюков? — Не мог поверить.
— Не знает! — Семкин захлебывался, смахивал слезу. — Да это еще что! — С трудом подавил рвущийся из груди хохот. — Спрашиваю: а как фамилия нашего секретаря райкома? Сейчас-то хоть запомнил, чудо-юдо?
— Что-то кухонное, по-моему, — выдавил Пискунов неуверенно.
— Кухонное! Во дает! Товарищ Григорий Иванович Сковорода его звать. Он, между прочим, Ленина видел.
— Ну забыл я, что тут особенного, — оправдывался Пискунов. — Разве всех запомнишь.
Гога схватился за голову, подпрыгивал на стуле, дергал себя за ус. Неприлично было так смеяться руководящему лицу, а не мог остановиться.
— Как можно, слушай? Плохой, совсем плохой! Лечить надо, спасать надо!
— Он все равно что с другой планеты, — продолжал Семкин, промокая глаза платком. — Может, ты сам какой-нибудь пришелец? С летающей тарелки? Или взять хотя бы тот же детектив. Ну чего проще: жулик, скажем, залезает в государственный карман, и тут его вовремя хватают за руку местные правоохранительные органы. А он мусолит, мусолит. Да я бы с твоим талантом… Ну что с ним делать, Гога? Надо бы выгнать, так пропадет ни за грош, кому он нужен такой? Жалею, хоть и мучаюсь.
Пока главный редактор разговаривал с кем-то по телефону, Жорик откинулся в кресле, расслабился, отдыхал, прикрыв глаза. Было видно, утомился и спать хочет. Часто бывало так: задремлет на несколько минут и опять свеж, как огурчик.
Михаил внезапно успокоился, почувствовал даже облегчение. Ну и прекрасно! Черт с вами! Зато он не несет теперь никакой ответственности. Дали задание, он его выполняет. И все же осадок остался неприятный. Досадовал на себя, что вот так легко согласился исковеркать собственное произведение. Теперь уже окончательно и бесповоротно, и пути назад нет. Правильно говорил врачу, что принимает форму любого сосуда, куда его нальют, вплоть до детского горшка. Вот взяли да и вылили в туалет!