— Единственное, что осталось от прежнего Эйнхорна — это его страсть к игре в го. Полиция очень скоро нашла его через один уважаемый европейский го-клуб. Вот так случается в жизни.
Саша засыпала в кресле. Только игры в го недоставало сегодняшним чудесам. Он снова угадал. Он снова знает, на какую кнопку следует нажать, чтобы прокрутить пленку. Саша искала мужчину, лежа головой на коленях которого она могла бы умереть насовсем, исчезнуть, именно могла бы, а не хотела или просто от усталости. Осталось в свежей памяти, когда он уже перестал с ней жить, жил у другой женщины, он зашел к ней как-то вечером и научил играть в го. Они полулежали на диване, она спиной примкнула к его груди, и в ней загорался огонь, когда его рука тянулась к фишке, и она чувствовала, что это он, его подбородок, и он чувствовал ее, и как будто она помнила много сотен раз эту тихую игру, как будто они уже сидели так тысячу, сто, сорок лет назад и играли в го, и он целовал ее волосы, и это мог быть только он.
Саша уже направлялась к выходу по гостиничному коридору, когда решила взять у Кирилла книгу о мальчике, которого тому предстояло играть, совершенно не похожего на него выкидыша гражданской войны. Сын Кристины сидел на постели, поджав голые ноги, и ножницами вырезал из баночки содовой воды пепельницу для мамы, подобную он подсмотрел в каком-то дешевом кафе, покрытом маскировочной сетью. Он вполне может стать модельером, и точно так же воплотить модель, подглядев ее в квартале красных фонарей. Кирилл оторвался от работы и, подняв на Сашу свое хорошенькое свежее личико, начал разговор.
— Моя мама не курит всякую дрянь и просит меньше с тобой общаться. Она считает, что только никчемные люди убивают себя ради сомнительного удовольствия.
— Я курю дрянь не ради удовольствия, юное созданье.
— Зачем тогда ты куришь, Саш? Мама говорит… — мальчик осекся, не подобрав нужной фразы.
— Не так это просто объяснить… Я, пожалуй, не стану. Вообрази себе, впрочем, осеннее утро. За окном уже морозно, но солнце еще яркое и теплое, и ты, вместо того, чтобы одеться, поднявшись с постели, греешься на подоконнике… принес погреться черепаху, смотришь на нее, как она жмурится, разглядываешь узоры… Ты так загляделся, что забыл все на свете, и вдруг ты бросил взгляд в окно — и застыл в испуге (это длится не более секунды), ты не то ожидал увидеть в окне, а какой-то невесть откуда вспомнившийся карниз, ржавый московский проулок и разбросанные на подоконнике папиросы.
— Разве это важно?
— Так ты можешь встряхнуться и не обратить внимания на произошедшее, но если покурить, как ты говоришь, дрянь, и долго смотреть на что-то, не имеющее изменений во времени — на черепашку, на скалу и бьющие о нее волны, ты соединяешься с самим собой, но наблюдавшим ту же картину, может быть, много лет назад. И это есть дверь. Гашиш помогает пройти сквозь нее в те события, которые произошли тогда…
— Неужели это так важно? Гораздо важнее, что произойдет завтра, а завтра у тебя будут выпадать зубы и ломаться кости, мне мама сказала.
— Иногда прошлое важнее будущего. Я хочу узнать, кто я, понимаешь? Без этого у меня не может быть будущего. Но теперь я знаю, как это делать, как искать двери. Это трудно: достаточно смотреть не на такую скалу, или просто не с той стороны — и ничего не получится; но всегда тянет именно к тем предметам, над которыми ты уже когда-то застывал с остекленевшим взглядом…
Волчий клык смотрелся безоаровым камнем в зобу Голубой бухты. Здесь все имело одинаковое сочетание цветов: скалы, рисунки на мелких камнях, нежно-розовый и размытый серый, сочетание настолько гармоничное, как в окраске молочайного бражника, ночной толстотелой бабочки, которую редко кому удавалось видеть при свете дня. Эту гармонию и вобрала в себя, даже без переосмысления, греческая цивилизация. Рисунки на вазах и цветом, и формой повторяют рисунки камней.
Она в первый раз прыгала со скалы с мальчиком из Воронежа Веней, ему было шестнадцать лет, он казался совсем белым и обжег себе бедра. Он тоже сначала боялся, а после чувствовал себя одной огромной трапециевидной мышцей, прожаренной на углях. Они плавали от скалы к скале по скользким зеленым постелям водорослей и резали ноги молоденькими мидиями. Ловцы крабов, большие волосатые туши в ластах и масках, приветствовали их. Скала, намеченная одним мазком, слоистым, как от слипшейся кисти, разделяла море и небо.
Мальчики прыгали со скал, небольшой крабик старался уплыть, рыбы мерцали между каменных плит. Море дралось с грудами скал где-то там внизу, и с обрыва казалось, что выжженная степь сейчас сорвется туда. Огонь солнечной колесницы рисовал из мальчиков тени. Вот сейчас он вспыхнет, и лишь на одно мгновенье воздух наполнится красной глинистой пылью, с грохотом оборвутся скалы, и чайки не будут летать выше солнца, парус на горизонте кончится.
Под ней многоэтажная доля глубины. Пустоты и отсутствия сознания. Мир пуст без человека. Человек наделил сознанием океан. Когда кувыркаешься с открытыми глазами, видишь, как переворачивается небо, видишь свои ноги в фиолетовой полосе водорослевой слизи. Когда плывешь к далекой скале, где нет людей, твоей смерти никто не заметит.
Море слепо и скалы слепы. Эти многометровые слои если бы видели, то видели много смертей. Но скала не заметит, людей не существует, они слишком быстро мелькают. Скалы могут замечать только медленное движение.
Саша поймала волну, правой рукой зацепилась за выступ, и, оттолкнувшись ногами от скользкой режущей поверхности, холодной, как смерть, и черной, прячущей крабов в глубине, вернулась к солнцу.
По захлестываемым пеной острым выступам насекомые ползут вверх. Солнце покачнулось, в глубине покачнулись камни, дальний арабовый крик разносчика свежей рыбы. Оно мертвое — это пространство, заполненное водой, бессмысленное, как медуза, а в тени пахнет холодом и тихими вздохами дочерей моря, прорывающихся через омытые десятилетиями ноздри камней.
Она не решалась прыгнуть, потому что с берега никто не мог увидеть ее прыжка. Люди остались там, вдалеке, в сторону горизонта никто из них не смотрел. Обрыв. Кого созерцал он тысячу лет назад? Или тогда он не был наделен даром созерцания, до появления людей, которые первыми увидели его и сделали существующим, живым?
Она спрятала голову и оттолкнулась, что позволило ей хоть на мгновенье своей жизни исчезнуть, а исчезновение для мгновения, равно как и для тысячелетия, длится только до тех пор, пока тело не охлынуло водой. В стремительном взлете к центру планеты раздался жуткий фабричный звон, будто ударила в тарелки рождественская свинья, и промелькнуло то, что называется обратной вспышкой.
Теперь можно высушить кожу, сидеть, обхватив мокрые ноги, дышать и греться на солнце. Если ты еще на стороне одиннадцатилетних, ты способен в первый раз прыгнуть со скалы, не зная, можно ли разбиться. Не потому что это нужно для спасения жизни, и не потому что на тебя кто-нибудь смотрит, а потому что ты остаешься один на один с собой и ты герой. Накопивший брюшного жира взрослый никогда не сделает чего-то в первый раз, если это стоит ему жизни в случае поражения и не стоит ничего со стороны всего остального мира в случае победы.
Теперь она получала удовольствие от прыжков с этой скалы, с другой, прыжки давали ей почувствовать всю красоту ее тела, и что это она, и что она не боится моря, что море наполнено сознанием, ее сознанием, что сырые затененные обломки скал — убежище крабов, и она уже не боится исчезнуть в море, потому что все это существует вне ее и независимо от нее, и это в конце концов поглотит и растерзает ее мелкими живыми рыбьими зубками, нет, так короткими ногтями разносчиков рыбы…