Перед тем, как он стал говорить во сне, у нас был по-настоящему тяжелый день… я водила его к врачам…
Отвечать на это письмо тебе необязательно…
Л.
За последние годы мне повезло только один раз.
Со мной случилось то же, что с Иржи Яношеком из романа Саптика Ласло «Сдаюсь». А именно, он внезапно проснулся посреди ночи, то есть его разбудил стишок, и он мог с уверенностью сказать что он знал его наизусть, когда был ребенком, то есть более тридцати лет назад. Во сне он ясно продекламировал весь стишок и был вне себя от радости, когда наконец дочитал его. Он проснулся, но не мог вспомнить ни стихотворения, ни его содержания, а только то, что он рассказал его наизусть, хотя в нем было больше пяти строф. Яношек запомнил ту ночь и это свое выступление как самый счастливый момент в своей взрослой жизни, наполненной болезненными секретами, переездами и признанием прав человека. Таким нежным… говорил Яношек своим друзьям… он чувствовал себя, таким утонченным, таким грациозным, что ничто в мире не могло ничего добавить к этому ощущению счастья. Это небольшой, незначительный тик, который дети испытывают несколько раз в день. Радостный тик из-за повседневных мелочей, которые для нас, взрослых, совершенно банальны. Яношек считал, что возвращение таких тиков в нашу жизнь может не только продлить ее, но и придать ей определенный смысл.
Со мной произошло то же самое, только, в отличие от Яношека, меня разбудило осознание того, что я помню песенку из моего детства и что я могу с некоторыми усилиями реконструировать ее содержание, то есть написать ее заново на листе бумаги и, что самое важное, я могу вспомнить имя автора. Я встал, зажег ночник, взял ручку и газету, лежавшую на столике рядом с кроватью, и, пока Любица спала (а ей никогда не мешает свет, когда она спит), я попытался вспомнить песню, из-за которой я был так же счастлив во сне, из-за которой я, точно как и Яношек, через тридцать лет снова ощутил счастливый тик. Я смог вспомнить содержание, но не строчки. Я не спал, наверное, около часа, стараясь вспомнить порядок стихов, их форму и содержание, отчаянно надеясь, что смогу снова запустить этот тик. Ничего. Попытка вспомнить песенку была как попытка обретения счастья. Но той ночью у меня ничего не получилось. Как и следующей. Я знал, что мне снится песня, и что мое сердце радостно делает тик, но не пытался встать, потому что знал, что тик может немедленно исчезнуть. По крайней мере, я счастлив, пока сплю, подумал я. После недели интенсивных размышлений над песней, она вышла из меня: не целиком, а всего лишь несколько слов. Это была детская песня, милая, нежная, игривая, но все же в ней было что-то грустное, от чего у меня слезы наворачивались на глаза. И я открыл глаза и почувствовал тик, такой большой, что у меня могла разорваться грудь, и сердце могло выпасть наружу. После всей этой нервотрепки, бессонных ночей, политических брошюр и теоретических очерков — я снова был ребенком. Я помню, как я декламировал нашему сыну песенку из моего детства, из которой я запомнил только несколько слов… лошадка… звезды… воздушный шарик… В тот момент мы оба почувствовали этот великолепный и неповторимый тик.
35.
Боль сломила меня.
Я встал, огляделся и почувствовал ненависть. Ненависть к Божо и Веде, которые ушли с неизвестно чем в сумках, ненависть к самому себе за то, что позволил им многое, что не должен был позволять, ненависть к миру и вселенной.
Я подошел к двери, ведущей на верхний этаж, в туалет, и тут, то ли по неосторожности, то ли по неловкости, задел один стеллаж. Находившиеся на нем стеклянные предметы упали на пол, и их грохот был таким громким, как будто разбился огромный стеклянный шар. Звук разбитого стекла показался мне знакомым, поэтому я остановился. У меня возникло непреодолимое желание снова услышать этот звук, и я толкнул другой прилавок. Прекрасный звук бьющегося стекла снова разнесся по магазину. Перед витриной уже остановился какой-то любопытный. Но на этом я не успокоился, свалил еще одну полку, потом витрину, потом снял со стены украшение в виде жезла и стал изо всех сил махать влево и вправо. Повсюду летали осколки стекла, металла, турецкого золота, керамических ваз, фарфоровых бутылок, и это выглядело так великолепно, так красиво, как симфония, в исполнении которой участвовал лично я в качестве дирижера.
Магазин разваливался, кричал, канючил, взывал и умолял, но пути назад не было. Магазин стоял передо мной на коленях, и весь мир стоял на коленях, плакал, умолял о прощении, но я не мог остановиться, я бил налево и направо так сильно, что звуки начали отскакивать от потолка и пола. Эти размахи влево и вправо ошеломили мне душу и вскружили мне голову: я упал ниц на том месте, где всего несколько дней назад топталась толпа в роскошных туфлях и уже через несколько часов опять будет так же.