Строчку за строчкой читает один поэт (а Карабчиевский перестал писать стихи только в зрелом возрасте) другого поэта, демонстрируя тончайшее знание поэтической психологии, изощренное понимание поэтики, внимательность к нюансам, и не находит у Маяковского главного, как он считает, свойства поэта – воображения. Иначе невозможно объяснить жестокости этих аллегорий.
Человек, настойчиво и на разные лады повторяющий «кровь, окровавленный, мясо, трупы», да еще к тому же призывающий ко всякого рода убийству, – человек без воображения, и поэзия – чуждая ему область. Жесткость этих выводов сродни безапелляционности многих высказываний самого Маяковского, искренность которых автор ставит под сомнение. Здесь можно вспомнить Пушкина, полагавшего, что «писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», поскольку очевидно: эти законы у автора и его героя ощутимо различны. Карабчиевский определяет суть поэзии как доверительный разговор с читателем – при минимальной дистанции между ним и автором. У Маяковского совсем иное понимание этой сути, и его мощное воображение работает по-другому. Карабчиевский и это понимает, просто ему претит, что безудержная фантазия Маяковского удерживалась границами этого мира, его механическими законами: «Bеликое значение поэтического образа, если можно говорить о нем обобщенно, в том именно и состоит, что с его помощью мы постигаем скрытую суть природы, людей и событий, никак не нарушая их естественной целостности, не внедряясь, не ломая, не убивая».
И показывает, как Маяковский внедрялся, ломал, убивал. С точки зрения Карабчиевского, поэзия занимается внутренней сутью вещей, а для Маяковского внутренности и были внутренним. Редактируй я эту книгу сейчас – наверняка бы поставила автору на вид, что религиозные и политические революции еще в древности сопровождались поруганием и ритуальными «казнями» изображений. Ведь именно в этом Карабчиевский обвиняет Маяковского, и сам занимается тем же. Что логично. Не нами сказано: уничтожение – неизбежная изнанка почитания. Но тогда аргументы автора казались столь необычайными, что не хотелось нарушать их целостность, хотя бы потому, что возмутительная система взглядов провоцировала назревшую дискуссию о советской литературе.
Более того, на этом пути безжалостной вивисекции высказано столько нежных и важных мыслей про поэзию, творчество, художество, что кажется: доскональное знание предмета дает право автору на ошибки. Тем более что Карабчиевский не отказывает Маяковскому в гениальности, понимает все его гигантские заслуги, просто этот гигантизм, декламация и декларации кажутся ему убийственными для сути поэзии.
Действительно, Маяковский хотел не просто писать стихи, но служить своим творчеством революции, которую он считал благом для человечества. Карабчиевского, пожинавшего плоды этой революции, злит, что для ее певца человечество – толпа богачей, капиталистов, мелких лавочников, которым он служить не собирался, а наоборот, норовил плюнуть в лицо, обозвать вошью, навесить в усы капусту. Каждая строчка ранних стихов кричит о том, как поэт презирает толпу, ненавидит мещан, обывательскую мораль, но его оппонент доказывает, что тот делал это из практического интереса, лишь для красного, поэтического словца. И приветствовал Маяковский революцию потому, что принял возбуждение стачками, демонстрациями, забастовками за идеальный порыв, преобразивший толпу в революционную массу.
И что это за масса и кто же те люди, задается вопросом Карабчиевский, которые смели толпу презираемых мещан, вооружившись идеалами, близкими сердцу Маяковского?
В упоении от этих людей тот пишет: «Плюнем в лицо / той белой слякоти, / сюсюкающей / о жертвах Чека!» – и много, много столь же безобразного, что читать и сегодня, точнее именно сегодня, довольно противно. Горестный пафос «Воскресения» высвечивает сокрушительную правду: в истории нашей литературы нет другого поэта, который столь же страстно призывает к насилию и насилие оправдывает.
Про главного поэта революции написаны тонны книг, но писались они главным образом людьми, которые эту революцию или одобряли, или вынуждены были восхвалять. Взгляд Карабчиевского на Маяковского потому так суров, что тот рьяно приветствовал главную катастрофу России. Его не смягчает мысль, что идеалы поэта лежали не в страшном сегодня, а в идеальном будущем, где царит абсолют. Недаром он так увлекся «Философией общего дела» Николая Федорова, учение которого Светлана Семенова, исследователь его наследия, характеризовала как альтернативу пассивно-апокалиптическому сознанию. Маяковский утверждал, что работает на преображение мира, но Карабчиевский настаивает на том, что его устремленность в будущее шла от бессознательного страха смерти, преследовавшего его всю жизнь. Неверующий, он бунтует против смерти, срываясь в гнев, в ненависть – к ближнему, несправедливости мира, бессилию религии. Так в «Облаке в штанах», разочаровавшись в любви из-за предательства женщины, он решил, что «обезлюблена» вся вселенная. Его лирический герой хочет назначить любовь вселенским принципом, но не получается, отсюда надрывность и безысходность многих стихов поэта. Недоверчивому исследователю желание поэта нести людям слово истины кажется лишь лицемерной попыткой сделать из поэзии апостольскую проповедь. Именно в этой декларации – служение людям как цель искусства – он выявляет много противоречий, предъявляя к Маяковскому те же претензии, что к ненавистным комиссарам и чиновникам. Карабчиевский говорит об исключительности Маяковского, его странном величии, его непоправимой славе… Но настаивает, опираясь на свой добросовестный анализ: он – антипоэт, опасный для самого понятия поэзии.