Такие призывы с подробными инструкциями, как распознать кулака и вредителя под личиной благонамеренного гражданина, писались им не в 1918 году, а в зрелом и близком 28-м. А еще ближе, в 29-м, – «подлинному фронту купе и кают» – умиленный гимн свободно путешествующего, обращенный ко всем безвылазно сидящим. А еще – несмолкающий крик души: «долой из жизни два опиума – бога и алкоголь!» Вот что тревожит его в это чудное время. (Не тревожит? Врет? Это не возражение. Мы всегда довольствовались тем, что имеем.) И, наконец, одно из самых последних:
В начале января 1930 года он заявляет на публичном собрании: «То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели». Это почти точное повторение его недавних стихов: «Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком».
В конце января его приглашают (велят) читать «Ленина» в Большом театре. Он счастлив, волнуется, возбужден: «Политбюро будет… Сталин будет… Пожалуй, самое ответственное выступление в жизни». Чтение проходит с большим успехом, в правительственной ложе долго аплодируют.
В феврале он составляет список приглашенных на выставку и первыми вносит членов Политбюро и прочих руководящих товарищей.
Двадцатого марта выступает по радио с чтением антирелигиозных стихов.
Седьмого апреля подписывает письмо «К писателям мира» – по поводу злобных выпадов римского папы, публично заявившего, что в СССР подавляют культуру и религию.
Ведет переговоры о поездке в колхоз, планируемой на конец апреля, и только еще не может решить, ехать ли ему с писательской группой или одному к Виктору Кину, который шлет ему настойчивые приглашения из района сплошной коллективизации… А 11-го не является на выступление, 12-го пишет свое письмо, а 14-го утром, едва закрылась дверь за Полонской, несомненно зная, что она еще рядом, услышит, вернется, – левой рукой, ведь он был левша… хотя правой, возможно, было удобней…
Итак, перед нами два варианта: или коренной пересмотр позиций совершился буквально за два-три дня, или причина совершенно в другом.
Причина, конечно, в другом.
Вот последнее, предсмертное письмо Маяковского, давайте перечтем его, самое время.
ВСЕМ!
В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья это – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Счастливо оставаться.
Товарищи вапповцы – не считайте меня малодушным. Сериозно – ничего не поделаешь.
Привет.
Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться. В.М.
В столе у меня 2000 руб. – внесите налог. Остальные получите с ГИЗа. В.М.
Два совершенно различных чувства, два разных страха возникают при этом чтении.
Первый страх очень слабо связан с содержанием, а скорее – с целью, местом и временем. Он всеобъемлющ, и он заведом и с готовностью заполняет собой любое случайное слово. Человек собирается умереть – это очень страшно. И он говорит об этом – неважно что, но сознательно обговаривает обстоятельства, готовит себе эту казнь… Уж куда страшней?
Но есть и второй страх, не менее страшный. Это страх невстречи, непопадания, страх соскальзывания в пустоту.
Его тогда почувствовали очень многие, даже Бедный Демьян бормотнул в некрологе о «жуткой незначительности» письма. Дело, конечно, не в незначительности, дело в подлинности и соответствии, то есть в том, во что мы каждый раз упираемся, пытаясь понять Маяковского. Последняя записка, предсмертный выкрик – здесь, казалось бы, невозможны никакие подмены, это может крикнуть лишь сам человек, его подлинная суть, его нутро… Оказалось – нет, нечто другое. «Александр Иванович, Александр Иванович?.. Но никакого Александра Ивановича не было».
24
Отметим вскользь «фабричное сияние» – клепочный завод, неотвязный образ, бессмертный князь Накашидзе.