Не было такого поэта - "Хлебников", но явление такое, и очень важное, в русской литературе было и есть.
Однако и такого футуриста тоже ведь не было. Он даже термина самого не мог принять, и предложенный им неологизм "будетляне", несмотря на буквальное значение корня, всей своей языковой сутью обращен не в будущее, а в прошлое. Так можно сказать обо всем, что он сделал. Быть может, именно потому он так легко прошел в будущее, а футуристы остались, затерялись в прошлом.
Его строки читали с шумных эстрад, его именем подписывали манифесты, печатали его на обложках сборников - сам же он был всегда в стороне или двигался пассивно в том потоке, куда в данный момент попадал.
Хлебников - одно, футуристы - другое. Это очень рано почувствовал Чуковский, это ясно понял Тынянов.
И если Хлебников - гениальный безумец, аналитик-изобретатель, то Крученых - уже просто скучный обманщик, Каменский - пустозвон-балагур, а Давид Бурлюк - еще и хитрый деляга. Что же связывало с ними всеми Маяковского?
Сначала попробуем ответить на вопрос, что связывало их друг с другом.
В те веселые годы Бурлюк так выражал свое кредо:
"Все человеческие отношения основаны только на выгоде. Любовь и дружба - это слова. Отношения крепки только в том случае, если людям выгодно друг к другу хорошо относиться".
Бурлюк уехал в 20-м году. В 22-м умер Хлебников. К футуристам примыкали новые люди, футуристы превращались в футуристов-лефовцев, взаимодействовали с наркомпросом, с пролеткультом, с Чека и с прочими порождениями нового времени, имевшими столь же красивые названия,- а некий принцип, их объединявший, оставался незыблемым, хотя и скрытым.
Бурлюк и Крученых 13-го года, Бурлюк и Брик 16-го года, Брик и Третьяков 22-го, Третьяков и Чужак 24-го... В чем сходство этих людей между собой? Только в одном: в их воинствующей бездарности.
С самого начала и до конца литературный союз русских футуристов был единственным в своем роде профессиональным союзом- это был союз графоманов.
Ни один посторонний, то есть талантливый, не мог бы долго существовать в этой группе. Пастернак, привлеченный личностью Маяковского, которого он очень высоко ценил, залетел однажды на огонек, едва не сгорел, но вовремя (а лучше бы раньше)
спасся.
На протяжении примерно пятнадцати лет существования русских (московских)
футуристов Маяковский был и оставался лучшим, талантливейшим, то есть попросту единственным. И это, конечно же не случайно.
Казалось бы, и прочие литературные группы не слишком изобиловали талантами. У имажинистов тоже был только Есенин, все же остальное Мариенгоф... Поэт вообще профессия редкая, и скорее следует удивляться, что было их слишком много. Но нет, имажинисты - совершенно другое дело.Мариенгоф был, возможно, не талантливей, чем Крученых, но Мариенгоф стремился быть талантливым. Он, в отличие от Крученых не возводил бездарность в ранг гениальности, не обманывал, не совершал подмены. Он сочинял плохие стихи, но он не выворачивал вверх дном критерии, так чтоб эти стихи считались хорошими. Он, быть может, тоже был графоманом, но о нем так и говорить не хочется, потому что он не был графоманом воинствующим. Он, скажем, был просто слабым поэтом. Он писал в 22-м году:
"Только академическое мастерство открывает путь изобретательному моменту в искусстве. Новаторское искусство всегда академично... Само понятие движения заключает в себе ранее пройденные этапы, то есть преодоление культурного наследия..." Можно подписаться под каждым словом. В том же 22-м году Алексей Крученых организует выпуск специальной книжечки, где в четырех статьях рекламируются его стихи. Одна из статей называется "Слюни черного гения".
Другая, подписанная самим Бурлюком,- "Бука русской литературы".
"После одеколона и рисовой пудры Бальмонта, после нежных кипарисового дерева (?)
вздохов Ал. Блока - вдруг Оязычи меня щедро, ляпач!.."
Вот этот "ляпач" и решил все дело. Он и оязычил и надоумил.
3 Представим себе молодых энергичных людей, не обладающих никакими особыми талантами и мечтающих о всемирной славе.
Этой славы, по их наблюдениям, с минимальной затратой сил и времени можно достичь в искусстве. Осмотревшись, они убеждаются, что искусство неохватно велико и пугающе разносторонне. С их способностями, каждый из них это чувствует, можно выскочить разве что маленьким прыщиком на его бесконечной поверхности.
Это, конечно, никуда не годится, надо что-то делать, где-то искать. И они находят. Идея приплывает к ним из Италии от благословенного Филиппо Томазо Маринетти. В его футуристическом манифесте содержалось буквально все, что требовалось, и даже кое-что сверх. Ни один манифест русских футуристов не смог провозгласить ничего такого, чего бы в принципе не было у Маринетти. И самоценность средств выражения, и конструктивность восприятия мира, и преклонение перед техникой, и преклонение перед силой, и даже оптимизм как основа мироощущения. Но главное, что подсказал Маринетти, был единственный способ завладеть миром: надо вывернуть общественный вкус наизнанку, так, чтобы талант оказался бездарностью, а бездарность - талантом. Эта формула обещала великие блага, и она, никогда не произнесенная в чистом и обнаженном виде, явилась основополагающим руководством ко всей деятельности футуристов. Все дальнейшее естественно и неотвратимо. Эпатаж общества, дискредитация искусства (старого, то есть, иными словами, всего), а также всех духовных ценностей, на которых это искусство строилось. Сначала все они попробовали в живописи, но там задача оказалась сложнее. Там пришлось работать среди мастеров. Пикассо разрушал, преодолевая, а не обходя искусство с левого фланга. Стихотворчество же дело узконациональное и гораздо менее четко очерченное с точки зрения профессионализма.
Итак, поход на литературу...
Позитивный багаж был минимален, хватало двух десятков стихотворений на каждого, трех-четырех пунктов программы. Зато для оплевываний и проклятий использовалось все свободное место и все вообразимые средства.
"Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и проч. и проч.- нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.
С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество".
Очень скоро, буквально за год-полтора, к футуристам пришла искомая слава.
Стечение обстоятельств было идеальное. Предвоенные годы, кипение-бурление, вся Россия разделилась на два лагеря, и хотя сила формально на стороне реакции, демократия - в подавляющем большинстве. Все, что заявляло себя как бунт, воспринималось с симпатией и любопытством, всякий скандал разряжал атмосферу и освежал застоявшийся воздух. На все выступления футуристов публики набивалось сверх всякой меры, и это несмотря на необычайно высокие цены, также возбуждавшие пересуды, то есть тоже способствовавшие успеху. Никаких скандалов, по сути, и не было, любые эпатажные заявления встречались весело и доброжелательно. Не только символические плевки Маяковского, но и вполне реальные опивки чая, выплеснутые Крученыхом в первые ряды, не вызывали никакой обиды. Ширилась слава, росли сборы.
"Деньги? - сказал Маяковский Лившицу.- Деньги есть, мы едем в мягком вагоне, и вообще беспечальная жизнь отныне гарантирована всем футуристам".
Один только перечень эпатажных нарядов, в которых он появлялся на выступлениях, говорит о том, что деньги имелись: желтая кофта, полосатый пиджак, красный смокинг, турецкая кофта, пиджак апельсинового цвета - это все в течение одного вечера. (Впоследствии, вспоминая это славное время, он будет рассказывать о том, как бедствовал, жил на бульварах и ел у знакомых.)