После одного из таких вечеров, на афише которого было написано "доители изнуренных жаб", газеты назвали группу футуристов "доителями одураченной публики". Это было верно только наполовину. Они-то, конечно, были доителями, но публика не была одураченной: она вообще таковой не бывает, а всегда получает то, чего ждет.
Игорь Северянин, "эгофутурист", познакомившись поближе с этими "кубо", писал с ужасом и возмущением:
Позор стране, поднявшей шумы Вкруг шарлатанов и шутов!
И с удивительной прозорливостью добавлял:
Они - возможники событий, Где символом всех прав - кастет...
Никто всерьез не разделил его опасений. Пресса ругалась, смеялась, издевалась - но и хвалила, выражала надежду. И это понятно. У футуристов в совокупности было все, что надо: и трезвый расчет, и деловая энергия, и наглость, и твердая беспринципность - но и теневой, осеняющий гений Хлебников, и реальный, вполне живой Маяковский...
Втянули? Примазались? Казалось бы, очевидно. Не будь среди них тогда Маяковского, кто бы стал о них говорить сейчас, кто бы вспомнил их имена? Все так, и все же совершенно иначе. Понятно, что Маяковский был необходим футуристам (всем обобщенно - "Гилеям", Лефам, Рефам...) как единственный среди них несомненный талант и как единственный профессионал. И у них было нечто несомненно реальное, в любой момент ощутимое! А поскольку они были не разлей вода (так всегда объявлялось почтеннейшей публике), то как бы и все они, несуществующие, становились реальностью.
Но и они ему были нужны.
В их самом первом совместном манифесте, с его знаменитым Пароходом Современности, по меньшей мере два декларативных пункта принадлежат лично Самому Маяковскому: о "парфюмерном блуде Бальмонта и мужественной душе сегодняшнего дня" и еще - "стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста и негодования".
Не надо думать, что это случайные выкрики, имеющие чисто скандальный смысл. Все тогда продумывалось очень тщательно.
"Мужественная" душа Маяковского могла ощущать себя таковой, только находясь в определенном отношении и к чужим (Бальмонт), и к своим ("мы"). Враги, чужие, блуд, чириканье - это уже как бы само собой, но трудно не увидеть закономерности и в непременном наличии у главаря-горлопана старшего друга-наставника. Кто же он? Сначала - женоподобный Бурлюк, "с лицом и повадками гермафродита (Б.
Лившиц). Потом-Брики, он и она, тоже в среднем составляющие нечто среднее, и даже фамилии - как два варианта одной...
Но, конечно, этим значение "мы" не исчерпывалось. Маяковский должен был в каждый момент ощущать себя частью направленной силы, и двое-трое боевых крикунов, готовых, как казалось, глотку порвать за друга создавали ощущение такой принадлежности. Впоследствии принадлежность к вполне реальной и гораздо более мощной силе не отменила этого положения. Просто к цепкой защите родных имен прибавились жестокие драки с "чужими своими" за право соответствовать и выражать.
И была еще причина, быть может, главная, по которой Маяковский и футуристы нуждались друг в друге и друг к другу тянулись. Это - совпадение сферы действий.
Уникальный и бесспорный талант Маяковского располагался именно в той самой области, где действовала бездарность всех остальных: в области оболочек, средств воздействия, механических разъятий и сочленений, декларативных утверждений и самохарактеристик - то есть в том рациональном, упрощенном мире, где жила его пустующая душа. И как ни отличался он от остальных, как ни велика была между ними дистанция, это все же дистанция, а не пропасть. Его стихи выделяются с первого взгляда, но они немыслимы в другом сборнике, как он сам немыслим в другом сборище.
Он был не просто сам по себе, он был коронованный король графоманов и так же нуждался в их шумной свите, как они - в его несравненном величии.
4 В ранней юности Маяковский был причастен к подполью. В тридцать лет Каменский летал на аэроплане. В предоктябрьские дни тридцатидвухлетний Хлебников посылал Александру Федоровичу Керенскому, которого он еще совсем недавно ввел в число Председателей Земного Шара, издевательские письма и телеграммы, называя его Александрой Федоровной. (Это гениальное изобретение впоследствии позаимствовал у него Маяковский для своей Октябрьской поэмы.)
Этим списком, пожалуй, исчерпывается летопись смелых поступков будетлян-футуристов. Никто из них ни разу не вступился за слабого, никто никогда не воспротивился силе, если иметь в виду не номинальную силу, а реальную, главенствующую во времени. Начало первой мировой войны - это взлет патриотического самосознания и возможность заработать на лубках и открытках.
Ах, как немцам под Намюром досталось по шевелюрам.
Немец рыжий и шершавый разлетался под Варшавой.
Такие и прочие стишки Маяковского предшествовали наскипидаренному Юденичу.
Но затем господствующее настроение в обществе сменяется на антивоенное. Горький спасает его от фронта, устраивает чертежником в автошколу. Его сестра, с восторгом, выходящим за всякие рамки, напишет, что Володя "за одну ночь выучился чертить автомобили". Сам Маяковский скажет об этом скромнее: "притворился чертежником". Он исправно исполняет все поручения, и 31 января 17-го года начальник школы генерал Секретен награждает его медалью "За усердие". А уже через месяц после этого события Маяковский арестовывает генерала, отвозит его в Думу и сдает в карцер. Разумеется, он действует не один, а в составе большой веселой компании, но он, по свидетельству очевидца, "один из самых активных". За что? Такой вопрос не ставился. "Решили, раз министров свезли в Думу, значит, надо доставить туда и этого господина". Это был первый поступок Маяковского после Февральской революции, и он в те дни с большим увлечением рассказывал о нем Горькому...
Наконец, наступает для всех неожиданный и все-таки долгожданный Октябрь.
Магическое слово "переворот" - то самое, о чем мечтали футуристы. Отныне сила не бурлит в обществе, а твердо и сурово стоит у власти. Футуристская ориентация в этих условиях легко предсказуема.
К двадцать третьему году все футуристы, разбросанные до тех пор по различным изданиям, группируются вокруг Брик-Маяковского "Лефа". И если дооктябрьские программные воззвания писались сообща или кем придется, то программа Лефа целиком сочинена Маяковским. Это значит, что разговоры о его отдельности и непричастности не имеют под собой никаких оснований.
Отличается ли эта программа от всех предыдущих?
Только приспособленностью к моменту. Стилистика полностью та же и тот же смысл:
скандал, нахрап, хвастовство и угрозы. Главное отличие касается не стиля, а того, с чем ежеминутно соотносится текст, того стержня, вокруг которого он обвивается.
Этот стержень - твердая жесткая власть.
"Мы будем бить в оба бока:
тех, кто со злым умыслом идейной реставрации приписывает акстарью действенную роль в сегодня (жирный шрифт-авторский), тех, кто проповедует внеклассовое всечеловеческое искусство, тех, кто подменяет диалектику художественного труда метафизикой пророчества и жречества".
Такое рычание - вниз и в стороны. А вверх - преданнейшие улыбки и умиленный самоуничижительный лепет:
"Сейчас мы ждем лишь признания верности нашей эстетической работы, чтобы с радостью растворить маленькое "мы" искусства в огромном "мы" коммунизма".
Так незыблемая глыба слова "мы" при первой серьезной проверке оказалась маленькой и легко растворимой.
И опять, как и в прежние времена, корень зла и главное препятствие в жизни - "старики", "академики", читай - профессионалы. Но теперь есть к кому апеллировать, есть кого просить о поддержке.