Не удивительно, что на таком напряжении он смог продержаться недолго. Две его первые, лучшие поэмы движутся почти на непрерывном подъеме, и спады (во "Флейте"
более частые) еще вполне перекрываются силовым полем вершин. "Человек" уже гораздо слабее, а "Война и мир" - откровенная конструкция, предшественница будущих агитпоэм. В отдельных стихах он также все более в последние предреволюционные годы склоняется к демагогии и дидактике, от длинных морализирующих гимнов до скучнейших нападок на братьев писателей.
В этом смысле Революция - и в этом смысле тоже - явилась для него событием желанным, быть может, спасительным. Он уже начинал иссякать. Ограниченный набор деклараций был уже перепет "не раз и не пять". Революция не только влила в него новые силы, добавив к иссякавшей внутренней энергии свою, обобществленную, внешнюю,- она еще и принесла с собой смену критериев, так что механическая структура стала единственным образом мира, насилие - единственным способом жизни, демагогия единственной формой общения. В этой родственной ему определенности Маяковский, наконец, находит себя. Тема одиночества надолго исчезает из его стихов, и, что бы мы ни думали об их качестве, в них впервые возникает чувство равновесия. Революция заменила ему духовность, дала ощущение абсолюта, без которого он метался от крайности к крайности. Не имея за душой никаких Других абсолютов, он принял этот безоговорочно, с первого же предъявления ("Принимать - не принимать? Для меня сомнений не было") и верно служил ему до конца своей жизни.
* Отвлеченная заданность этих блюдец косвенно подтверждается еще и тем, что всего через год, в новой поэме, они будут означать не очки, а глаза любимой:
"Больше блюдца смотрят революцию". Как, впрочем, годом раньше, слегка увеличенные, означали глаза обывателей: "глаза-тарелины"...
Глава третья ПОЭЗИЯ И ПРАВДА
1 С первых дней Революции, опьяненный силой, вливающейся в его ослабевшие было мышцы, он впадает в какое-то истребительное неистовство. Он подталкивает в спину, понукает, требует, оставляя позади даже самых крайних представителей власти и призывая к уничтожению даже тех ценностей, которые были им важны и дороги.
Белогвардейца найдете - и к стенке, А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время пулям по стенке музея тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
За пять лет до этого в Политехническом басовитый парень предлагал уничтожить музеи, "эти гробницы культуры". Кто мог отнестись серьезно? Это было безобидное хулиганство, желание обратить на себя внимание. Теперь казалось бы, те же слова, но насколько страшнее смысл!
Старье охраняем искусства именем.
Или зуб революций ступился о короны?
Скорее!
Дым развейте над Зимним - фабрики макаронной!
Каждый из сторонников Революции хотел в ней видеть нечто свое, наиболее близкое и соответствующее. Маяковский увидел - массовое убийство, разрушение, уничтожение, затаптывание. Все эти сугубо революционные действия воспроизводятся им в первозданном виде, безо всяких оговорок и эвфемизмов. Созидательная сторона также наличествует, но она представлена мимоходом и чисто формально ("Тысячи радуг в небе нагаммим..."). Души он в нее не вкладывает. Зато уж теперь, как никогда прежде, защищенный и легализованный объективным, общественным смыслом, он откровенно купается в сладостных волнах насилия и захлебывается ими, выражая бурный восторг:
Пули, погуще!
По оробелым!
В гущу бегущим грянь, парабеллум!
Самое это!
С донышка душ!
Жаром.
жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!
Самое это! То, для чего он пять лет топился. То затаенное, сокровенное, что выплескивалось с донышка его души по частям в тех поэмах и многих стихах, теперь изливается целиком и впрямую. Теперь он , получает возможность и право и использует их на всю катушку, мобилизуя весь свой талант. Он стреляет, колет, режет и рубит, он размахивает всем, что попадается под руку. Все живое вокруг погибает и корчится в муках. С грохотом рушится "римское право" и "какие-то еще права". Здесь же рядом валяется апостол Петр "с проломленной головой собственного собора". Гардеробы топчут людей, столы протыкают их ножками. В этой жуткой оргии уничтожения, в сплетении изуродованных зданий и тел далеко не всегда можно понять, кто же именно должен гибнуть, а кто - торжествовать победу.
Но это и не важно, это и не нужно. Здесь важен процесс, на него направлено все внимание и все лучшие чувства автора. И это именно он, автор, наслаждается и торжествует. Революция требует, революция оправдывает-и он готов, и он счастлив действовать.
Однако Революция в своих декларациях была далеко не столь безоглядна и не столь откровенна, как ее поэт. Попросту говоря, никто его не просил. Незачем было вскрывать механизм, разламывать оболочку действия, прорывать лбом бумагу гуманных декретов и лозунгов. Реакция власти была целиком отрицательной.
"Голову охватила "150 000 000"... Печатаю без фамилии. Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все".
Он ошибся, это делали. Не кто иной, как В. И. Ленин дописал и улучшил поэму краткой записочкой Луначарскому, и теперь они всегда публикуются вместе:
"Как не стыдно голосовать за издание 150 000 000 Маяковского в 5000 экз.?
Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм".
Нет, ни Ленин, ни Троцкий, ни Луначарский (которого было за что сечь, кроме футуризма...), ни грозные комиссары ЧК не давили на Маяковского, не принуждали писать такие, к примеру, строки:
Фермами ног отмахивая мили, кранами рук расчищая пути, футуристы прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти.
Бывшие слушатели университетов - Казанского, Цюрихского, Петербургского - хоть и были настроены на разрушение, но такую вопиющую пошлость принять не могли.
Троцкий безоговорочно ставил "Облако" выше всего "революционного" Маяковского.
Ленин, меньше знавший литературу, высказывался проще и резче: "Условимся, чтобы не больше двух раз в год печатать этих футуристов". Разумеется, и это уже была несвобода, и это уже было давление, но ведь важно, в какую сторону. Литературу, связанную с прежней культурой, тоже, конечно, давили. Но в те первые годы это делалось с большим разбором, не таким огульным, погромным, громовым нахрапом, каким рвался действовать Маяковский. Его же не только не принуждали, но всячески сдерживали и оттаскивали. Революционная власть, сама не страдавшая излишней мягкостью, то и дело ограждала от его нападок кого-нибудь из представителей старой культуры, которого еще намеревалась использовать: то Горького, то Брюсова, то МХАТ, то Оперу... Даже Сталин, можно сказать, его не устроил своей чрезмерной мягкостью к классовым врагам.
На ложу в окно театральных касс тыкая ногтем лаковым, он дает социальный заказ на "Дни Турбиных" - Булгаковым.
Эти едкие строки о "новом буржуе" генеральный палач Советского Союза мог бы вполне отнести на свой счет. Известно, как нравились ему "Дни Турбиных", он самолично дозволил их постановку во МХАТе и то ли двенадцать, то ли пятнадцать раз смотрел спектакль из своей ложи, "тыкая ногтем лаковым". И когда, уже после смерти Маяковского, он снизошел до спасения жизни Булгакову, оградив его от смертельной травли, он тем ограждал его и от Маяковского, не пропускавшего ни одного театрального диспута без угроз и проклятий в адрес Булгакова *.