«Вот именно: как работать — так Щетинин, — думал Игорь Сергеевич, — как мороковать с бухгалтерий, на какую валюту тех же артистов поить-кормить, как цветы доставать, как сувениры выколачивать — все он, Щетинин. Их дело только ЦУ дать: Сергеич, обеспечь, чтобы все было на высшем уровне. И Сергеич рад стараться… А взамен на тебе — благодарность!»
Все бурлило в нем от негодования, он распалял себя, растравлял нанесенную ему обиду, мысленно вновь и вновь возвращался то к утреннему разговору со своей благоверной, то к беседе с Феоктистовым. Он жаждал выговориться, жаждал немедленной, как сказали бы в старину, с а т и с ф а к ц и и, жаждал излить возмущение, испепелявшее его душу, жаждал ответного сочувствия и понимания…
И тут, как нельзя кстати, подошло время товарищеского ужина, грянул час дружеского застолья.
Ах, как любил обычно эти минуты Игорь Сергеевич — минуты предвкушения! Когда открывается взору все праздничное пространство стола: и украшенные зеленью холмики салатов, и красно-черная яркость икры, возлежащей на бутербродах, и селедочка в соседстве с ослепительно белыми кружками лука, и отпотевшие бутылки столичной, и бесшумно бегущие вверх пузырьки боржоми… А это веселое оживление с непременным потиранием рук, с преувеличенно восторженными восклицаниями, это недолгое нарочитое замешательство, когда все уже толпятся возле стола, но никто еще не решается первым занять свое место! И как незаменим бывал в таких случаях Игорь Сергеевич, как незаменим! Душа затейника, пионервожатого, массовика подспудно — еще со времен юности — жила в нем. Шуточками-прибауточками, к месту вставленным анекдотцем, да и просто расхожей какой-нибудь присказкой умел он растопить атмосферу скованности, умел растормошить любую аудиторию. Так или иначе, но и в этот вечер не обошлось без Игоря Сергеевича, без его речей, его тостов-экспромтов, обкатанных еще на предыдущих банкетах, без его умения с истинно рабочей широтой вести застолье. Хоть и обижен он был сегодня, обижен так незаслуженно и несправедливо, хоть и имел полное моральное право послать к чертовой бабушке всю банкетную дребедень, тем не менее, подобно актеру, который выходит на сцену независимо от того, что творится у него на сердце, Щетинин исполнял свою роль так, как от него ждали. Сколько помнил себя Игорь Сергеевич, он всегда умел общественные интересы ставить выше личных. И надо сказать, сейчас, в привычной атмосфере товарищеского застолья, всеобщего праздничного братания, душа его незаметно постепенно оттаивала, отогревалась от нанесенной ей несправедливой обиды. И, склонившись к плечу соседа — технолога и одновременно председателя общества заводских книголюбов Мартына Семеновича Альтшулера, он говорил с проникновенной умиленностью:
— Все-таки как много значат личные контакты, правда? Вот так вот пообщаешься с людьми, побеседуешь — и вроде бы никакие они уже не иностранцы, а свои… — И тут же бдительно вскидывал голову и тянулся рюмкой к сидевшему напротив болгарину: — Дружба — это хорошо! Верно я говорю? Ай-я-яй… ай-я-яй… это уже не по-нашему, так за дружбу у нас не пьют! Только до дна, только до дна!
— А супруга… что супруга? — минуту спустя снова продолжал развивать он свою мысль перед Альтшулером. — Она — женщина, она одно знает: выпил — не выпил. Она дальше факта не видит. А факт, он что? Он и есть голый факт, если его диалектически не осмыслить. Ты сначала в суть проникни, высший, так сказать, смысл постигни, в душу человека загляни, а потом уже осуждай, верно я говорю?..
Уже отшумел банкет, уже, свершив ритуал прощальных объятий, уехали в гостиницу растроганные приемом болгары, уже и заводской люд постепенно растекся по домам, а Игорь Сергеевич Щетинин и Мартын Семенович Альтшулер, да еще примкнувший к ним Бойко Генрих Степанович, начальник третьего цеха, никак не могли расстаться друг с другом. Они поднялись из-за утерявшего былое великолепие, утыканного окурками, опустошенно-неряшливого стола лишь тогда, когда в зале кафе погасили свет.
Посреди ночи Щетинин проснулся. Он плохо помнил, как добирался до дома, что отвечал жене, как укладывался спать. Хотелось пить. Он сел на постели, нащупывая шлепанцы, и с удивлением обнаружил, что соседняя кровать пуста. Жены не было. Из коридора пробивалась полоска света. Менее всего Щетинин хотел сейчас вступать в какие-либо объяснения с женой, но жажда не проходила, он встал и поплелся на кухню. Лида в ночной рубашке сидела на табуретке возле кухонного стола и курила.