Выбрать главу

У с т и н о в. Я считаю, наш спор не имеет смысла. Это диалог глухих. Все решено уже заранее. Я разворошил муравейник, и этого вы не можете мне простить. Больше мне нечего сказать.

Решение: просить дирекцию ликвидировать группу, возглавляемую ст. н. с. УСТИНОВЫМ Е. А., в связи с несоответствием проводимых ею работ основному профилю института».

— Нда… — неопределенно протянул Киселев, возвращая протокол ученому секретарю. Как ни странно, но этот всеми осужденный, потерпевший поражение Устинов вызывал у него сейчас что-то похожее на симпатию. Упорством своим, что ли, готовностью костьми лечь за свои убеждения?.. Но с другой стороны — что же, он один прав, все вокруг не правы?..

— Как видите, все было вполне демократично, Устинову не на что жаловаться. По сути, он сам виноват. Ему бы чуть побольше гибкости, и работал бы он себе спокойно, возился бы понемногу со своими алкоголиками, никто бы его не тронул. Так для него, оказывается, это масштаб не тот, его на глобальные проблемы потянуло.

Иван Семенович Беговой говорил еще что-то, значительно поблескивая очками, но Киселев вдруг на некоторое время утратил нить его рассуждений. Противоречивые чувства боролись в нем. По-житейски он безусловно сочувствовал Устинову. Однако как лицо официальное, как представитель газеты, он не должен был поддаваться этому чувству. У него не было никаких оснований не верить ученому секретарю. Тем более что тот говорил с ним столь откровенно и доверительно. Чутье уже подсказывало Киселеву, что, задумай он и правда делать из этой истории материал для газеты, — ему вольно или невольно придется занять позицию, сходную с той, которую занимает Иван Семенович. И правда, человек, противопоставивший себя коллективу, — чем не тема? В конце концов, журналист должен подниматься выше собственных антипатий или симпатий, дело ведь не в отдельном факте, не в конкретном конфликте и даже не в конкретном человеке, а в тех уроках, которые смогут извлечь из этого материала читатели, в его воспитательном значении. Так его учили. Все в этих выкладках вроде бы было верно, и вместе с тем что-то в душе Киселева все-таки сопротивлялось подобной логике.

Колебания эти были неясными, они лишь робко зарождались в душе, но со смутной тревогой Киселев уже угадывал, что, может быть, именно сейчас жизнь впервые ставит его перед выбором, от которого потом в его судьбе многое будет зависеть.

— Я вижу, вас еще гложут сомнения, — с добродушной усмешкой сказал Иван Семенович. В чем, в чем, а в проницательности ему нельзя было отказать. — Можете побеседовать с народом. Хотите? — И, не дожидаясь ответа Киселева, уже набирал телефонный номер:

— Людочка? А где Зоя Павловна? Кофе пьет? Ну-ну. Я уже начинаю опасаться за ее здоровье. Напомните ей, что Бальзак умер именно от кофе. А сейчас разыщите ее, Людочка, и скажите, что я подошлю корреспондента. Нет, его не Зоя Павловна интересует, его Устинов интересует. Так ей и передайте.

— Это наша общественность, — сказал Иван Семенович, обращаясь уже к Киселеву. — Зоя Павловна — председатель месткома, она в курсе всех событий, от нее вы получите полную информацию по всем вопросам.

— А скажите, — уже вставая, спросил Киселев, — вот там, в протоколе, речь шла о каком-то антиобщественном поступке Устинова. Что это было?

— Это как раз по части Зои Павловны, — все с той же обезоруживающей добродушностью, выпроваживая Киселева, отозвался Иван Семенович. — Она вам все расскажет.

— Даже и не знаю, рассказывать вам или нет — право, неловко как-то, эпизод этот, собственно, прямого отношения к делу не имеет, — говорила Зоя Павловна, а в глазах ее так и светилось нетерпеливое желание поведать, выложить Киселеву историю, которая долгое время, обрастая подробностями и домыслами, витала в лабораториях института. — Но что уж скрывать, впрочем… Даже не верится, что взрослый человек мог себе такое позволить…

Они сидели друг против друга в небольшом кабине-тике, этаком закутке, выгороженном специально для месткома, где едва помещался унылый канцелярский стол, покрытый прикнопленным к нему картоном, и обычный платяной шкаф. Если что и оживляло это казенное помещение, так лишь несколько изящных кашпо, принесенных Зоей Павловной из дому и развешанных по стенам.

— Не знаю, с чего и начать-то… Понимаете, тут, конечно, и мы, коллектив то есть, кое в чем оказались не на высоте, но и Устинов вел себя совершенно безобразно. А дело вот как было. В канун Восьмого марта, перед Женским днем, все это и случилось, подарочек он нам, так сказать, преподнес. Впрочем, все по порядку. Мужчины наши, как водится, готовились тогда поздравить нас, женщин, в каждой лаборатории по-своему, у кого, как говорится, на что изобретательности хватит. Хотя мужчины, вы уж не обижайтесь, сейчас по этой части себя, по-моему, особенно не утруждают. Ну ладно, дело не в этом. А наша лаборатория и лаборатория Снетковского, в которой как раз и числился — правда, чисто формально — Устинов со своей группой, решили собраться в институтском буфете и там своих дам чествовать. Бутербродов заказали, пирожных купили заранее, апельсинов, шампанского… А мужички наши, чего уж греха таить, на коньяк скинулись. Живые же люди. Согласна, согласна, может, и не надо было этого делать, но ведь не преступление же они совершили! Праздник все-таки, настроение соответственное, можно людей понять. Почему такой день не отметить? И вот, знаете, только мы расселись, только профессор Снетковский тост приготовился произносить — он у нас кавалер, галантный мужчина, даром что под семьдесят уже, — и тут вдруг врывается Устинов, глаза безумные, сам бледный весь, как бумага, и — что вы думаете?! — хвать бутылку с коньяком и в раковину ее, в раковину! Никто даже толком ничего сообразить не успел, немая сцена, одним словом. А потом, ну, вы сами понимаете, что поднялось! Мальчики наши его чуть не поколотили, честное слово! Ну еще бы — праздник сорвал, настроение людям испортил в такой день — это надо же! Ну борись ты против алкоголя, против пьянства, но не такими же методами! А он привык, видно, со своими алкоголиками общаться, так для него все на одно лицо. И еще, вы знаете, целую речь произнес, нотацию присутствующим прочел: как, говорит, вы можете бороться против алкогольного рабства, если вы сами рабы алкоголя! Пить здесь, под крышей нашего института, это, говорит, то же самое, что богохульствовать в храме! Много чего он тогда наговорил. И про лицемерие, и про беспринципность… В общем, шум был на весь институт… — Зоя Павловна вдруг с опаской скользнула взглядом по лицу Киселева: — Может, я напрасно все это вам рассказываю? Меня, знаете, моя откровенность иногда подводит. Но и скрытничать не в моем характере. Тем более если вот так здраво подумать: ну что за преступление ужасное мужчины наши тогда совершили? Нельзя же действительно всех мерить на один аршин, как тех пациентов, что являлись к Устинову! Смешно даже подумать, что кто-то из нас может одобрять пьянство. Да ни в коем случае! А тут партизанщина какая-то, оскорбления, унижение, можно сказать, человеческого достоинства. Кто ему позволил? Вы вот попробуйте себя поставить на наше место…