Что касается меня, то в пьянстве я искал то, чего ищут многие, здесь я не был особенно оригинален, — забвения, миражей, иллюзий. Своим пьянством, буйным, вызывающим, безоглядным, я словно бы стремился компенсировать несправедливость судьбы. Хотя, если рассудить здраво, в чем была она, эта несправедливость? В том, что, пройдя через самую кровавую из всех войн, испытав ужасы плена, я все же остался жив в отличие от тысяч и тысяч своих сверстников? Или в том, что вернулся домой, к матери, которая тоже была жива, которая дождалась меня, в то время как тысячи и тысячи других матерей напрасно ждали сыновей своих, в то время как многие мои товарищи по плену так и рассеялись по земле — дымом и пеплом?.. Или в том, что на лесоповале меня не придавило стволом лиственницы, что дизентерия обошла меня стороной, что смерть пощадила меня, когда я валялся в лагерном госпитале с воспалением легких?.. В этом была несправедливость судьбы?
Да, теперь трезвой своей головой я понимаю, что можно было взглянуть на события моей жизни и таким образом. И это, наверно, было бы правильно. Но тогда мне это не приходило в голову. Раны еще кровоточили, обиды были еще слишком глубокими и горькими. Слишком помнились еще теплушки, в которых везли нас через всю страну на восток, в Сибирь, слишком свежи были окрики конвойных… Таким ли виделось мне возвращение на родину? Впрочем, не буду повторяться, обо всем этом я рассказал в «Лесоповале».
Итак, в двадцать четыре года, имея за плечами войну, плен, лагеря, я практически не имел ничего. Когда я вернулся домой, у меня не было ни профессии, ни должного образования, ни сколько-нибудь обнадеживающих перспектив. Мудрено ли, что я потянулся к бутылке, что свою неустроенность и боль начал топить в вине? Нет, я не оправдаться теперь хочу, я только понять стараюсь… Как было спастись от тех видений прошлого, которые продолжали посещать меня, от того ужаса перед человеческой жестокостью, который меня преследовал? «Вам, — спрашивал я тех, кто пытался меня тогда образумить, — приходилось когда-нибудь видеть, как собаки рвут человека, его живую плоть, слышать его крики, видеть его лицо, приходилось? Нет? А я это видел. Это сидит вот здесь, в моем мозгу, мне это снится едва ли не каждую ночь. Так что оставьте меня с вашими нравоучениями…» Так я говорил тогда. Но было и другое. Какие бы тяготы я ни перенес, какие бы ужасы ни повидал — а к своим двадцати четырем годам я уже успел увидеть столько страшного, жестокого, зверского, что, казалось, и душа-то не способна выдержать, — все это, однако, не искупало моей вины: позорное пятно плена лежало на мне. Я не мог этого не чувствовать. И я воспринимал это как должное. Я не возмущался, я только страдал от того, что был отверженным на общем пиру Победы. Вся эта мешанина тогдашних моих переживаний, обид, комплексов оказывалась в конечном счете весьма взрывоопасной, легко воспламеняющейся смесью. Не оттого ли я так легко поддавался тогда на скандалы, о которых теперь и вспоминать-то стыдно и больно?..
Теперь-то я хорошо понимаю, я отчетливо вижу, что водка давала мне тогда только иллюзию освобождения от всего, что тяготило и заботило меня, — на следующий день петля тоски с удвоенной силой захлестывала мне горло, жизнь представлялась еще более мрачной. Более того — в моем разгоряченном, измученном мозгу всякая даже мелкая обида, даже крошечная неприятность или несправедливость разрастались до поистине фантастических, устрашающих размеров. Если к этому добавить денежные проблемы, вечно одолевавшие меня, то картина моего тогдашнего состояния будет, пожалуй, достаточно полной. Я все дальше и дальше погружался в мрак лабиринта, из которого не было выхода.