Травицкий достает записную книжку и, торопливо полистав ее, читает:
— «Современная наука приходит к отрицанию строгой причинности законов и признает в их действии некоторую область случайности — область, в которой разыгрываются исключения из закономерности. В таком понимании чудо совершалось бы именно в этой области, расширяя ее или, наоборот, сужая. Чудо оказалось бы тогда вмешательством божьим, действующим на долю случайности в естественных законах с тем, чтобы повлиять на наши умы». Ну, скажите же, духовные отцы, разве не прямое отношение имеет это к задуманному Куравлевым? И разве не следует из этого, что нам нужен именно физический эксперимент, а не теоретические изыскания?
Слова эти производят на всех заметное впечатление, однако перечить ректору никто не решается.
— Ну, а вы чего так упорно молчите, отец Дионисий? — обращается ректор к Десницыну.
Старый богослов действительно не проронил еще ни слова, но слушал Травицкого с большим вниманием. Ему все еще непонятно, почему он с таким упорством настаивает на физическом эксперименте? Вообще-то эксперимент, конечно, убедительнее любых теоретических расчетов. Он подтверждает их и закрепляет. Но как же мыслит себе такой эксперимент здесь, в стенах духовной семинарии, магистр Травицкий?
Не нравится Десницыну и мысль о возможном вмешательстве божьем. Что под этим имеет в виду Травицкий? Нет, уж пусть лучше Куравлев занимается математическим моделированием.
— Я все слушаю, — отвечает Дионисий ректору. — Слушаю и размышляю. Конечно, не худо бы поставить физический эксперимент, но для этого придется попросить в аренду один из ускорителей в Дубне или Серпухове. Без их помощи не проникнешь ведь в субатомные пространства. Поэтому я за математический эксперимент, предлагаемый Куравлевым.
— В самом ли деле в этом таинственном атомном мире открытия делали математики? — спрашивает Дионисия ректор.
— Не все, конечно, но многие действительно были ими предсказаны на основании методов математической физики, — подтверждает Десницын.
Совещание у ректора длится еще некоторое время и кончается после того, как большинство высказывается за математический вариант вторжения Куравлева в предполагаемую обитель всевышнего.
А когда ректор докладывает о принятом решении архиерею, главу епархии оно вполне удовлетворяет. При всем его желании укрепить веру каким-нибудь современным экспериментом, он ведь не за всякий эксперимент. Скорее, даже он против эксперимента, таящего в себе элемент риска. А увенчается математическое моделирование Куравлева успехом или потерпит неудачу — ни вера, ни его, епархиального архиерея, репутация от этого не пострадают.
Похоже, что и обойдется это недорого. Во всяком случае, Куравлев даже не заикается пока о вознаграждении. Весьма возможно, что он и не попросит ничего, ибо, несмотря на свою ученую степень, Куравлев, конечно, и сам искренне верит во всевышнего, ставя веру выше разума, подобно некоторым ученым Запада. Без этого, наверное, и помышлять нельзя о подобном эксперименте.
13
Вчера к профессору Кречетову приходила его племянница Варя. С тех пор как Леонид Александрович повредил себе руку, она навещала его почти каждый день. Хотела даже вообще перебраться к нему, пока его больная рука на перевязи.
— Но ведь у тебя отец болен, — напомнил ей Кречетов, — и посерьезнее моего…
Варя не любила говорить о своем отце — в последнее время он принес ей много горя.
— Если бы только он не пил, — тяжело вздохнула она, — давно бы, пожалуй, выздоровел. Какое все-таки ужасное злодейство это пьянство!
Профессор хотел было поправить свою племянницу, но, подумав, решил, что, может быть, она права, употребив вместо слова «зло» — «злодейство». В конце концов зло, приносимое водкой, — результат злодейства по отношению к самому себе.
— Ну, а у самой-то как у тебя? — спросил он Варю. — Пишет ли Вадим?
При упоминании имени Вадима она так и засветилась вся. Ей особенно приятно было, что ее Вадимом интересуется дядя Леня, недолюбливавший его.
— Пишет Вадим, пишет, дядя Леня! До самых мельчайших подробностей жизнь свою описывает.
— Представляю себе, какая там у него жизнь…
— Такая же, как и у многих других, а может быть, и посодержательнее, чем у некоторых, — обиженно произнесла Варя, имея в виду кое-кого из своих знакомых, не знающих, чем убить время. — Работает, учится, повышает свою рабочую квалификацию. Лекальщиком решил стать. Знаете, что это такое?
— Имею представление, — улыбнулся Леонид Александрович.
— А мне пришлось книгу взять в нашей технической библиотеке — не знала я толком, что это такое. Хоть это, в общем-то, слесарное дело, но требует, оказывается, не только мастерства, но и большой грамотности. Не ниже десятилетки. Посмотрела я, какие сложные чертежи приходится им читать (в книге даже сказано «свободно читать») и какие сложные фигуры вычерчивать, в том числе и так называемые кривые второго порядка, сразу же прониклась уважением к этому лекальному делу и большое письмо Вадиму написала.
— Он что, сейчас только этим загорелся?
— Почему же сейчас только! Он и прежде считался на своем заводе неплохим слесарем. А теперь с моей поддержкой постарается еще и хорошим лекальщиком стать.
— Твоя поддержка, Варюша, сейчас, по-моему, самое главное для него. Когда будешь ему писать, передай привет от меня.
— Это правда, дядя Леня? — радостно воскликнула Варя. — Знаете, как он вас уважает!
— Откровенно говоря, что-то я этого не заметил, — усмехнулся Леонид Александрович и, чтобы не огорчать племянницу, добавил: — Правда, был я тогда предубежден против него и потому, наверное…
— Вы имели тогда все основания так к нему относиться. Он и сам знаете как свое прошлое осуждает?…
— Ладно, не будем больше об этом! — махнул рукой Леонид Александрович. — Расскажи лучше, как живешь, что дома?
— Да все так же, что у нас может быть нового? Ну, а когда вам разрешат снять перевязь с руки?
— Теперь скоро, может быть даже завтра.
В тот же день, как только хирург разрешает Кречетову снять руку с перевязи, Леонид Александрович звонит своему старому знакомому, полковнику государственной безопасности Уралову, и просит принять его.
— Рад вас видеть, уважаемый Леонид Александрович, — радушно приветствует профессора полковник в своем кабинете. — Говорили, будто вы захворали?
— Сейчас это уже позади, — беспечно машет рукой Кречетов. — А к вам я вот по какому делу. Не знаете ли вы что-нибудь о передаче или попытке передачи за границу методики эксперимента, с помощью которого предполагалось осуществить нечто вроде «общения со всевышним»?
— Впервые слышу о таком, — удивленно пожимает плечами Уралов.
— Я так и думал. Скорее всего, богословы сами сочинили это для большего доверия к своим замыслам. Они ведь уверяют, будто физиков, затеявших такой эксперимент, арестовали. Остался, однако, какой-то подмосковный батюшка, с которым они имели дело. Он помогал им в приобретении необходимой для их эксперимента аппаратуры.
— А батюшку этого не отцом ли Никанором звать? — восклицает вдруг полковник. — У него приход в Тимофеевке?
— Да, кажется, — не очень уверенно подтверждает Кречетов.
Корректный, сдержанный Уралов начинает хохотать так заразительно, что даже профессор невольно улыбается, хотя понятия не имеет, чем он так развеселил полковника государственной безопасности.
— Да это же, наверное, наши с вами старые знакомые! — снова восклицает Уралов. — Корнелий Телушкин и Вадим Маврин. Они действительно облапошили тимофеевского батюшку, отца Никанора, заполучив у него бесплатно несколько старинных икон для того будто бы, чтобы выменять их у иностранцев на нужную им аппаратуру. Но ведь это же была сплошная афера, ибо ни о каком общении со всевышним эти мошенники даже и не помышляли. А арестовали их, как вам известно, за общение не с господом богом, а с иностранными агентами, занимавшимися научно-техническим шпионажем.