— А по-моему, у них много общего, потому что фанатизм Травицкого тоже на грани авантюризма.
— Вы имеете в виду его неудачный эксперимент общения со всевышним?
— В этом эксперименте было много неясного.
— Велось ведь следствие по этому делу.
— Травицкий все тогда свалил на бывшего взрывника Серко. Тот был постоянно пьян и потому почти невменяем, но я не сомневаюсь, что дом он заминировал по заданию Травицкого. Магистру это дорого могло обойтись, если бы не заступничество главы местной епархии. Он считал Травицкого одержимым защитником веры, действовавшим «в помрачении сознания».
— Но Травицкий был все-таки осужден.
— Всего на год. А когда вернулся, духовенство снова приняло его в свое лоно да еще великомучеником, наверное, объявило. Православная церковь кого только не возводила в ранг божьих угодников и святых! В Благов, однако, они не решились его вернуть, устроили в Одесскую семинарию.
— Виктор Павлович, вы мою бывшую сотрудницу, старшего инспектора Грунину, помните? Примите ее, пожалуйста, и ознакомьте с делом Травицкого поподробнее. До свидания, Виктор Павлович, еще раз большое вам спасибо!
Положив трубку, Лазарев довольно улыбается.
— Сосватал я вас комиссару милиции Ивакину, Татьяна Петровна. Это тот самый, который помогал благовским сотрудникам нашего министерства расследовать дело магистра Травицкого. Его хорошо Настя Боярская знает. Или она теперь Десницына?
— Нет, оставила свою девичью фамилию. Дайте мне телефон комиссара.
8
Грунина условилась зайти к Насте часов в восемь, когда та вернется с работы. Но дома Татьяна застает одного Андрея. Настя, оказывается, задержалась где-то и вот-вот должна прийти.
«Скорее всего, зашла в магазин купить что-нибудь на ужин в связи с гостьей», — решила Татьяна.
Андрей явно рад ее приходу, не знает, куда посадить.
— Вы не суетитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, — говорит Татьяна, — я у вас дома ведь не в первый раз.
— Я не суечусь, Татьяна Петровна, — смущенно улыбается Андрей, — просто не обучен светскому обхождению, как говорится, и потому у меня все так нескладно…
— Терпеть я не могу этого «светского обхождения»! — восклицает Татьяна. — Обойдемся как-нибудь и без него, мы ведь с вами старые друзья. Ну, как вам «живется» в аспирантуре?
— Интересно, но иной раз вздыхаю по инструментальному цеху, из которого пришлось уйти.
— А мне казалось, что наука вам ближе.
— На заводе мне были нужны умные, талантливые руки, в аспирантуре светлая голова, долговременная и оперативная память, говоря языком кибернетиков. А у меня, наверное, руки талантливее головы.
— Ну, голову-то всем нам нужно бы получше, не поднимать же из-за этого руки вверх?
— Я и не поднимаю. Вздыхаю только. Очень трудно постичь все, что открывается взору. Не хватает целенаправленности, мысли разбегаются от многообразия проблем…
— К проблемам атеизма не охладели еще?
— Напротив, с большим увлечением работаю над своей диссертацией о буржуазных фальсификаторах корней религии на Руси и о положении церкви в Советском Союзе. Стараюсь вникнуть в суть утверждений некоторых преподавателей православных духовных академий в Нью-Йорке и Париже, считающих, что русский народ был, есть и остается «народом-богоносцем».
— Что вы, Андрей Васильевич, неужели до сих пор тужатся над этими проблемами православные богословы?
— Изо всех сил пытаются запутать этот давно уже решенный нашими историками вопрос, — смеется Андрей. — А что касается русского православного духовенства и религиозности русского народа, то лучше Белинского в его гневном письме Гоголю никто, пожалуй, не сказал. Я вам сейчас прочту кое-какие строки из него.
Андрей достает из книжного шкафа книгу с закладками, открывает нужную страницу и почти декламирует:
— «Неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно!..» Слушайте дальше, — перелистывает страницу Андрей. — «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себя кое-где. Он говорит об образе: годится — молиться, а не годится — горшки покрывать.
Присмотритесь попристальней, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности».
— Позавидуешь темпераменту «неистового Виссариона»! — восклицает Татьяна.
— Мне бы хоть малую частицу его таланта и темперамента, — вздыхает Андрей. — А ведь он так гневно не кого-нибудь, а писателя, о котором в том же письме вон что писал: «Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своей страною, может любить ее надежду, честь, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса». Кто еще решился бы сказать такое автору «Мертвых душ»? Но вот, кажется, и Настя!
Он спешит к входной двери и стремительно распахивает ее. У порога стоит Настя с тортом в руках и авоськой, полной свертков.
— Я так и знала, что вы из-за меня бегали по магазинам! — укоризненно говорит Татьяна. — Я ведь к вам по делу…
— Вовсе не из-за вас, мы и сами любим полакомиться. Пока я буду готовить ужин, расскажите, пожалуйста, что у вас нового.
Татьяна кратко сообщает все, что узнала от Лазарева, и спрашивает, помнит ли Настя комиссара милиции Ивакина.
— Еще бы не помнить! — отзывается Настя. — Ивакин, правда, тогда полковником был…
— Тот день у меня на всю жизнь в памяти останется, — перебивает Настю Андрей. — И не потому, что чуть было богу душу не отдал, а потому, что именно тогда окончательно прозрел.
— А как по-вашему, только ли инсценировку общения со всевышним затевал магистр Травицкий?
— Теперь не уверен в этом. Была у него, пожалуй, еще какая-то цель.
— Не будем пока ломать голову над этим, — говорит Татьяна. — Но у меня тоже к вам вопрос: где сейчас Травицкий? Не знаете? Мы тоже пока не знаем. А был в Одесской духовной семинарии. И знаете вместе с кем? С Корнелием Телушкиным. Да, тем самым, о котором я вам в свое время рассказывала. Он тоже теперь богослов. Духовную академию, оказывается, окончил.
— Чудеса! — качает головой Десницын.
— Непонятно, только, почему Телушкин убыл вдруг куда-то. Предполагается, что в другую семинарию…
— Убыл, говорите? — оживляется Андрей. — Уж не в нашу ли, Благовскую? Сообщил мне мой дед Дионисий, что в семинарии у них преподаватель новый.
— А зовут его как? Не отцом ли Феодосием?
— Именно отцом Феодосием! Так это Корнелий Телушкин, значит?
— Похоже, что он…
— А что, если бы тебе самому в Благов съездить? — предлагает Настя. — И деда навестишь, и к отцу Феодосию лично присмотришься. Я думаю, Дионисию Дорофеевичу не трудно будет тебя с ним познакомить.
— Не возражаю, — соглашается Андрей.
— Может быть, и вы с ним, Татьяна Петровна? — обращается Настя к Груниной. — Без вашего руководства Андрей может ведь все дело испортить. Остановитесь у моих стариков под видом дальней родственницы. Я их предупрежу и подготовлю. Дома моих родителей и деда Дионисия стоят друг против друга, так что вы будете все время с Андреем рядом.
— Боюсь, как бы мой приезд не насторожил «отца Феодосия».
— Чем? В городе, кроме местной милиции, вы для всех — «прекрасная незнакомка».
— Будем считать, что вы меня уговорили, — улыбаясь, соглашается Татьяна.
За чаем они шутят, говорят о разных пустяках и ни слова о Вадиме и Варе, будто боятся вспомнить об этом. Даже когда Андрей пытается завести разговор об Олеге, Настя незаметно толкает его локтем в бок, и он умолкает. Но зато, когда Настя посылает его за чем-то на кухню, Татьяна сама заводит разговор о Рудакове.