— Вы сильно преувеличиваете нашу компетентность в этом вопросе, — довольно улыбается Дионисий. — В Москве вы могли бы поговорить на эту тему с более сведущими людьми. А мы, я, в частности, что же могу вам сказать? Думаю, однако, что мы во Вселенной не одни, просто расстояния грандиозны. Никакой жизни не хватит, чтобы космические «братья по разуму» могли летать друг к другу в гости.
— А если бы удалось достичь бессмертия? — спрашивает Андрей.
— Едва ли это достижимо, — задумчиво покачивает головой Дионисий. — Да и зачем? По-моему, бессмертие отняло бы что-то у жизни, лишило бы ее чего-то…
— Вы очень хорошо сказали, Дионисий Дорофеевич! — восклицает Татьяна. — Разве дорожили бы мы так жизнью, если бы были бессмертны? Померк бы и подвиг во имя жизни других людей.
15
Как только Корнелий Телушкин поселяется в особняке архиерея Троицкого, он сразу же приводит туда Маврина, который до сих пор жил у местного гравера. Вадим не только ночевал в его квартире, но и прошел «ускоренный курс», как выразился Корнелий, граверной техники. Гравер, правда, сказал Телушкину, что успехами Маврина он не очень доволен из-за его невнимательности.
Вадим в самом деле все еще сонный какой-то, равнодушный ко всему. Но не ругать же его за это? «Отец Феодосий» достаточно опытный психолог, чтобы не понимать, что этим от Вадима ничего не добьешься. Тут нужно терпение, тонкое воздействие на его травмированную психику.
— Я понимаю твое горе, — тихим, задушевным голосом говорит он Маврину. — Оно приглушится не сразу. Пройдет время, и немалое, прежде чем зарубцуются твои душевные раны. Но если будешь думать только об этом, можешь серьезно заболеть. Тут у нас тихо, спокойно, душа твоя оттает, очистится от всего мелкого, житейского…
— Очень тебя прошу, Корнелий, — прерывает его Вадим, — не надо со мной так…
— У меня тоже просьба: называй меня, пожалуйста, не мирским моим именем, а Феодосием.
— «Отцом Феодосием»? — вяло усмехается Вадим.
— Можешь просто Феодосием. Приобщать тебя к вере во всевышнего я не собираюсь. Так что ты не думай…
— Я и не думаю. Я сейчас ни во что уже…
— Не торопись. Время — хороший лекарь. Оно и вылечит и веру даст. Не обязательно в бога.
— Ты-то сам как?… Веришь ли?
— Я многое испытал, Вадим, — вздыхает Корнелий. — Такого хлебнул, что и врагу не пожелаю. Но там, в тех местах, где отбывал свой срок, монашек один сидел за убийство, а точнее, за соучастие в убийстве. Так вот он не только искренне, а прямо-таки истово верил. Из-за этого и на преступление пошел. Он мне ежедневно тихим, вкрадчивым голоском твердил: «Уверуй — полегшает. По себе знаю. Не размышляй, а слепо, без оглядки, и вот увидишь…» И что ты думаешь? Увидел! «Прозрел», как сказал тот монашек. Опустошенная душа моя перестала ныть, давая о себе знать, «полегшало»…
— И все-таки ты оставь меня в покое, Корнелий…
— Я же просил…
— Извини, Феодосий, и не лезь больше в душу. Это все, что мне нужно. Не сочувствуй и не утешай. Я сейчас вроде мертвеца. Потому и ушел от хороших людей. Они не оставили бы меня так, начали бы возвращать к жизни, а у меня нет сил для этого. Говори теперь, что делать нужно. Работать буду добросовестно, а в остальном оставь меня в покое. Заточи в какую-нибудь келью и требуй, что надо.
— Будешь работать в подвале, темном как могила. Это твердо могу обещать.
— А инструменты?
— Все будет, составь только список. Есть еще вопросы?
— Граверному делу зачем меня учил? Я ведь лекальщик.
— У тебя руки золотые, ты все сделать сможешь.
— К сожалению, не все. Вот Олег Рудаков или Анатолий Ямщиков, те действительно все могут.
— Обойдемся без них. Ты и сам отличный мастер, только цены себе не знаешь. Справишься с работой и один. Тебе ведь нужны тишина и уединение.
— А начальство твое в курсе?…
— Конечно! Ты ни в чем не сомневайся, тут никакой уголовщины. Сам ректор семинарии с тобой завтра, а может быть, даже сегодня поговорит.
— Я и так тебе верю, не надо мне никакого ректора. Дай только поскорее какое-нибудь дело, чтобы забыться, а то с ума сойду.
— Дело будет нелегким, не дрова пилить. Придется думать, соображать, как сделать поточнее. Буквы будешь резать из металла. Староцерковнославянские, какими печаталось когда-то священное писание. Сейчас таких ни в одной типографии нет. Они нам необходимы для…
— Мне неважно, для чего, лишь бы честная работа была. И чем труднее, тем лучше, чтобы целиком в нее…
— Именно такая тебе и предстоит.
— А искать меня тут никто не будет?
— Ты тут, как на том свете.
— Спасибо, Феодосий. Пища тоже пусть будет самая простая, как в монастырях.
— Ладно, будет по-твоему.
Корнелий показывает Вадиму его комнату, приносит постельное белье, пытается постелить, но Вадим вырывает у него простыню и одеяло.
Оставив Вадима одного, Корнелий невесело думает:
«Испортился парень. Не тот уж, что был…»
16
— Почему все-таки Татьяна Петровна уехала так скоро? — спрашивает внука Дионисий. — Не обиделась ли на нас? Всего три дня побыла.
— По-моему, мы не дали ей никакого повода к обиде. Просто ей тут пока нечего делать. А вы ей очень понравились. Сама мне в этом призналась, — посмеивается Андрей.
— Ты знаешь, овдовев много лет назад, я стал закоренелым холостяком, — оживленно говорит Дионисий. — Но если бы в свое время встретилась мне такая женщина, ей-богу, я бы… Э, да что теперь об этом! Надеюсь, что она еще к нам приедет? Удивительное, чудоподобное явление — женская красота, если настоящая, конечно, не косметическая. Красивый мужчина, по-моему, просто вульгарен…
— Вы, наверное, имеете в виду не красавца, а красавчика?
— Вообще мужчине быть красивым ни к чему. Он должен быть мужественным, зато, когда появляется красивая женщина, все преображается вокруг. Даже циники становятся вдруг застенчивыми, а порядочные мужчины — рыцарями. Женщины таким красавицам не завидуют, а просто цепенеют перед ними. Но уж и она должна держаться как царица. Чуть позволила себе не то, и все — прахом!..
— Что-то вы уж очень распалились, Дионисий Дорофеевич. Уж не влюбились ли в Татьяну Петровну? — смеется Андрей. — Скажите лучше, удалось ли в особняк Троицкого проникнуть?
— Быстрый какой! Не так-то это просто. Но есть одна идея, только ты ни о чем более не спрашивай пока, — неохотно отвечает Дионисий. Но, помолчав немного, сам спрашивает внука: — Ты помнишь истопника нашей семинарии, бывшего монаха Авдия?
— А он еще жив? Сколько же ему сейчас? — удивляется Андрей. Даже когда был он школьником, Авдий казался ему глубоким стариком.
— Постарше меня лет чуть ли не на десять, но работает еще. Привратником он теперь у «отца Феодосия».
— В особняке Троицкого, стало быть?
— Именно. С тех пор как Феодосий стал реставрацией древних книг заниматься. Я когда-то спас Авдия от большой беды, взяв его вину на себя. Мне-то лишь порицание за тот проступок, а ему грозило тяжкое наказание. С той поры Авдий чуть ли не к лику святых меня причислил. Этим я теперь и воспользуюсь. Он по большим церковным праздникам к заутрене ходит. Завтра как раз троицын день и Авдий непременно пойдет в собор. Вот я и встречусь с ним там. Вставать только в такую рань отвык.
— Не к пяти же часам?
— Он-то к пяти, наверное, а я могу и попозже. Главное — застать его там.
Авдию давно за восемьдесят, но он еще крепок, почти не горбится, поседел только очень, могучая грива его, однако, не поредела. Черная, застиранная ряса, которую носил, наверное, еще в монастыре, и сейчас на нем. А вот бархатную скуфью, видно, подарил ему кто-то. Надетая, а скорее всего, сбитая случайно набок, она придает ему бравый вид.
Он выходит из собора одним из первых и, не задерживаясь, почти солдатским широким шагом направляется в сторону Овражной улицы, на которой находится особняк архиерея Троицкого, принадлежащий теперь Благовской духовной семинарии.